Вокруг света с «Зарей»

Перед прибытием в Папеэте телеграмма из Москвы сообщила нам, что Третьяковская галерея приняла для очередной выставки две картины художника Сергея Анатольевича Греза, которые он передал в дар галерее через экипаж «Витязя», заходившего с год назад на Таити. Нас просили сообщить эту приятную новость художнику, который уже лет тридцать живет на Таити и по происхождению русский. Он пришел на «Зарю» вместе с Протасьевой. Невысокий пожилой мужчина с гладким зачесом длинных седых волос. Здороваясь, он представился:

— Художник Грез, или попросту — русский изгнанник Сергей Анатольевич Черевков.

На шхуне из экипажа оказалась только вахта. Все уехали на экскурсию по острову, которую организовал Алексей Тараненко, владелец всех биллиардных на Таити. Мать Алексея, маленькая добрая старушка, живет в Гонолулу. Она сообщила сыну, что «Заря» приходит в Папеэте, и просила принять нас как можно лучше. И сын старался, как мог. Его внимание мы чувствовали все дни пребывания на Таити.

Ни капитана, ни начальника экспедиции на «Заре» не оказалось. Мы сидели втроем в душной кают-компании, распивали бутылку теплого «Синзано» и разговаривали. Когда они уходили, Грез сказал:

— Пожалуйста, приходите ко мне сегодня вечерком. Вместе с капитаном и начальником. Можете взять еще друзей. Я буду рад каждому русскому. Тем более приехавшему из России.

Вечером мы отправились к Грезу. Нас было четверо: Веселов, Матвеев, Цуцкарев и я. Километрах в десяти от Папеэте наш маленький пикап остановился перед таитянским бунгало, фасад которого украшала огромная палитра с кистями. Хозяин встретил нас в первой, самой большой комнате дома, которая была одновременно и гостиной, и мастерской.

— Добрый вечер, дорогие мои. Я бесконечно рад, что вы пришли ко мне. Давайте знакомиться: Сергей Анатольевич Черевков, или просто Грез, русский интеллигент, который вынужден хоронить себя на Таити, — он картинно бросил голову на грудь, всем видом выражая скорбь.

Пока шли взаимные приветствия и знакомства, я осмотрелся. Все стены были увешаны картинами. Масло, уголь, карандаш, гуашь. Одно огромное полотно еще стояло на мольберте, и набросок углем едва-едва позволял угадать будущую картину. По углам бюсты таитянок в гипсе и мраморе. Каменные полинезийские идолы и копия длинноухого с острова Пасхи. У входа висело распятие. И крест, и Христос были искусно сплетены из волокон кокоса. Огромная мастерская казалась тесной. Другие комнаты тоже были сплошь увешаны картинами. В первый момент мне бросились в глаза музыкальные инструменты. Они стояли на специальных подставках в правом углу от двери: большая гавайская гитара, два укулеле и наша русская трехструнная балалайка — старенькая, потертая, много повидавшая на своем веку. Сергей Анатольевич представил нам свою жену Манану — пожилую грузную таитянку и ее дочь — девушку лет шестнадцати, как все молодые полинезийки, грациозную и красивую. Пока мы отпускали дамам положенные в этих случаях комплименты, хозяин на минуту вышел в другую комнату. Он вернулся в длинной холщовой косоворотке с вышитым воротом и приполком, подпоясанный витым шелковым поясом с кисточками. Черевков заметил наше удивление. Он томно поднял руки и деланно трагическим голосом сказал:

— Я прошу вас, господа-товарищи, не удивляться моему виду. У меня две такие рубахи. Я надеваю их в наиболее торжественные и радостные дни жизни: на рождество, пасху, троицу, день взятия Бастилии, именины жены и свой собственный день рождения. Ваш визит ко мне — для меня праздник. Я надевал эту рубаху, когда ко мне приходили гости с «Витязя». Так что не судите строго старика. В этот вечер я хочу перенестись мысленно на свою родину. Я хочу провести его в кругу русских людей…

Мы сели за стол, и Манана принесла полиэтиленовое ведерко со льдом. Мы достали свои дары — «Советское шампанское» и две бутылки «Столичной». Борис Михаилович предложил тост за хозяина дома, который даже на Таити остался русским художником. В подтверждение он прочел телеграмму о выставке русских художников, где будут экспонироваться и две работы Греза.

— Теперь я могу спокойно умереть, — прочувствованно сказал хозяин дома. — Что может быть более приятным для русского художника, чем возможность попасть в фонды Третьяковки. Кстати, там была только одна моя картина. Вторая — работа Мананы. Я порой удивляюсь могуществу ее таланта. Дитя природы, выросшее в туземной деревушке внутри острова и никогда не видевшее большого искусства. Я с уверенностью говорю, что она — истинный талант, первая таитянская художница. Я порой удивляюсь ее работам, порой завидую их глубине.

В это время автор шедевров сидела с дочкой на письменном столе, прислушиваясь к непонятной речи мужчин. Обе пытались по мимике и жестам понять содержание разговора. Догадавшись, что речь идет о ней, Манана смущенно зарделась.

А за столом разгорался спор о живописи вообще. То ли от «Столичной», то ли от темы разговора — наш хозяин разгорячился.