Вокруг света с «Зарей»

— Скажите, — говорил он, — Почему за сорок пять лет вашей власти не появилось гениев? Я жду, жду. А их все нет и нет. Россия — это колосс, но почему вы не рождаете гениев?

— У нас есть хорошие художники, — заикнулся было Борис Михайлович.

— Где? Где? Покажите их мне. У меня была в гостях профессор Филатова с «Витязя». Тоже говорили об искусстве. Позже она принесла мне толстенную монографию о советской живописи. Но разве это художники? Посмотрите.

Он развернул книгу. На вклейках — репродукции картин Дейнеки, Герасимова, Грекова.

— Дейнека! Лауреат! Народный художник! Где тут искусство? В этих мужеподобных бабах? Это не женщины, а рабочая сила. Рыбачки сушат рыбу. Подумать только! А эти спортсменки! Их место не в картинной галерее, а в анатомическом музее — пусть будущие врачи изучают по ним человеческие мышцы. Но искусство — это не медицинский институт.

— Вам не нравится Дейнека. Нам нравится. Это дело вкуса, — сказал Матвеев, — Тем более что у нас есть и другие художники.

— Да, есть. Но их не отличишь друг от друга. Где гении?

Казалось, что он весь кипел от ярости. Вены на лбу вздулись, и лицо покраснело от напряжения. Сжатые в кулачки костлявые руки дрожали.

Нам не хотелось спорить. Матвеев примиряюще сказал:

— Ну ничего, у нас еще будут и свои Репины, и Суриковы, и Левитаны.

— Что?! — взвился Черевков. — Левитаны! И не надо этого еврея, примазавшегося к русскому искусству. А Репин… Неужели вам нравится Репин? Это же натурализм! А Суриков? Толпа безликих рож, называемая народом! А какой это к… народ!

— Кому что нравится, — сказал я. — Одному Репин, другому Ван-Гог, Гоген или Модильяни…

— Гоген! — снова взвился Сергей Анатольевич. — Этот подонок, изгадивший Таити. Ван-Гог — сумасшедший, для рекламы отрезавший себе ухо! Если я отрежу себе ухо, обо мне тоже напишут!

Ах вот что! Люди знают Гогена и не знают Греза, который прожил на Таити в четыре раза дольше знаменитого француза — целых тридцать лет. Он ненавидит того, кому подражал. А Черевков уже закусил удила. Он поносил всех и вся.

— Эти французы! Эта нация проституток! Они все продажны. И прославились только тем, что сами себя рекламировали. Хваленый Гоген — рисунка нет. Цвет? Он никогда его не чувствовал! Трупные пятна, обведенные черной краской. Но им нечем было хвалиться, и они, писали о нем, как и обо всей этой своре проходимцев, называемых импрессионистами!

— Ну это уж вы бросьте. А Ренуар, а Мане, Сёра… — но я не успел докончить фразы.

— Ренуар! Вы только послушайте — Ренуар! Его розовощекие девки, куда они годятся? Мане, Сёра, Сислей! Еще Руссо назовите! Это же все бесталанная сволочь, сволочь… Жалкая, вырождающаяся нация! Единственное, в чем преуспели, так это в разврате. Они и этого недоноска и подонка подняли на пьедестал гения!

— Вы о ком? — спросили мы, чтобы не попасть впросак.

— О Наполеоне!.. Великий император! Сволочи.

— Вы и его считаете бесталанным?

— Ха-ха! Бесталанным! Самовлюбленный фигляр — вот кто ваш Наполеон!

— Ну это вы зря, — сказал я. — Он был врагом России. Это верно…

— Молчите! Молчите, молодой человек. Я, кажется, вас ударю, пусть даже вы после и сотрете меня в порошок. Я не потерплю, чтобы это… называли гением!

Мы уже были не рады, что затеяли такой разговор. И у нас даже пропала злость к этому жалкому, завистливому человечку, который стирал с лица земли все человечество. Было просто любопытно встретиться с таким запасом ненависти. Ведь не каждый день видишь подобные уникумы. А он сидел, устало откинувшись на спинку стула, в изнеможении опустив руки. Голова его беспомощно запрокинулась, но сквозь полуприкрытые веки мелькнул злобный огонек.

Он поднялся, томно разгладил подол рубахи и стал говорить тихим голосом уставшего человека. Перед нами стоял расслабленный, дряхлый старик. Он говорил о художнике Эль-Греко, пересыпал свой рассказ французскими фразами и тут же, извинившись, начинал переводить их. И получалось, что на свете есть всего два великих человека: Эль Греко и Сергей Анатольевич Черевков. Один велик талантом, другой велик уже тем, что почитает его.

Все это время Манана и ее дочь сидели на столе и в особо смешных, по их мнению, местах нашего разговора начинали неожиданно хихикать и повизгивать. Чаще всего это было совсем невпопад, и поэтому нам тоже становилось смешно.

Чтобы сменить тему, мы заговорили о Таити.

— Я объехал полмира, — сказал Грез, — и всюду мне не нравилось. А здесь я живу уже тридцать лет и не могу расстаться с этим райским уголком. Здешний народ — взрослые дети. Они чисты, наивны и так близки к природе, что просто удивительно. Они лучше нас, европейцев.

— Это ваша дочь? — спросил я.

— Нет! Боже упаси! При всем моем уважении к этому народу я ни за что не дам имя полукровке. Я никогда не смешаю свою русскую кровь с кровью какой-нибудь другой нации!