Волнолом

Генрих рассуждал так — сознание у Франца раздвоено, бедняга застрял между двумя мирами. Между старым, где он должен быть мёртв, и новым, где он живой. А ведь именно на их стыке и должна быть разгадка. Переход, так сказать, оттуда сюда и наоборот. И если этот переход разглядеть…

— Заглянуть в голову к психу? Прелестно, Генрих. Ни о чём другом не мечтала.

— Так вы поможете или нет? Решайте, некогда спорить.

— А если нет, то что? Об дверь меня расплющите?

Генрих сообразил, что и в самом деле навис над Ольгой, буквально прижав к двери. Отступил на шаг, буркнул:

— Прошу прощения.

— Пёс с вами. Что нужно делать?

— Сейчас прикинем.

Франц смотрел на них с детским удивлением. Генрих сказал ему:

— Ты тоже прости, приятель.

Обездвижить Франца ледяной руной получилось не сразу — морозные штрихи расплывались. Не зря доктор жаловался, что «седативная» светопись на пациента не действует. Это неудивительно — у рыжего дар усилен в результате эксперимента. Сопротивляемость высока.

Но с Генрихом ему не тягаться.

Франц перестал дёргаться и застыл, привалившись к стенке.

— Как вы это делаете? — жадно спросила Ольга. — Приманиваете свет без насечек?

— Повезло.

— Врёте. Впрочем, я тоже не призналась бы. Но теперь, по крайней мере, догадываюсь, почему вас так ждут в посольстве.

На лбу у Франца Генрих дважды начертил символ дагаз, означающий «день». Добавил знак движения райдо («верховая езда»), развернув его при этом зеркально. Ольга расшифровала:

— Сдвиг назад, на два дня?

— Быстро соображаете.

— Меня тоже не на грядке нашли.

— Двое суток назад случилось событие, отсвет которого мы должны уловить. И перевести в понятные образы.

— Ладно, чего мы ждём?

— Вам же тоже надо написать формулу? Для визуализации?

— Зачем писать? Вот.

Ольга показала ему ладонь с татуировкой в виде цепочки символов, каждый размером с булавочную головку. Зимние руны смотрелись забавно — разлапистые, с аккуратными хвостиками.

— А, — догадался Генрих, — вот как вы, значит, создаёте иллюзии. Базовая формула на ладони, очень удобно.

— А вы, собственно, чего ожидали?

— Нет-нет, не поймите меня превратно. Наоборот, это очень мило. Вы в душе, оказывается, ребёнок, обожающий фокусы.

Она посмотрела на него с подозрением:

— Фон Рау, из-под какой коряги вы выползли? Из какого леса сбежали? Такие татуировки в столице имеет любая особа женского пола, владеющая хоть капелькой дара.

— Прямо-таки любая?

— От гимназистки до бабушки-одуванчика. Ну, разве что руны у них германские, местные, а не такие, как у меня. Или вы всё-таки издеваетесь?

— Нет, я и правда отстал от жизни. Но давайте не отвлекаться.

— Тогда направляйте меня.

Она положила Францу на лоб ладонь, которую Генрих накрыл своей.

— У вас рука жжётся льдом, — сообщила Ольга.

— Потерпите, пожалуйста.

Он надавил сильнее, будто пытался втиснуть руны в голову пациенту. Чернильный сок потёк из-под пальцев. Морозное жжение под ладонью усилилось. Ольга поморщилась, но смолчала.

Генрих прикрыл глаза.

Отбросить сомнения. Отрешиться от сиюминутных ощущений, запахов, звуков. От сквозняка, что тянет из-под двери, от карканья за окном, от лёгкого аромата духов, окутавших Ольгу. Все должно получиться. Всего-то и надо — вернуться в позавчера. В тот вечер, когда ведьма провела ритуал.

Дагаз, дагаз, райдо.

Минус два дня.

Стылый ветер дохнул в лицо.

Генрих стоял на берегу Прейгары — там, где начинался Речной проезд. Было светло, только свет казался искусственным. Будто солнце уже свалилось за горизонт, но вместо луны загорелись ртутные лампы. Небо, замазанное извёсткой, нависало низко над головой.

Вокруг царило странное запустение. Ни одна из труб не дымила, дома вдоль дороги обрюзгли и постарели. Окна превратились в мутные бельма, ограды покрылись ржавчиной. Ворота перед особняком хрониста были не заперты. Одна из створок, приоткрывшись, тихо скрипела, когда её двигал ветер.

У перекрёстка, заехав передним колесом на бордюр, издох механический экипаж — отвратительно перекошенный, в трупных пятнах коррозии и облупившейся краски. Под днищем темнело масляное пятно.

Чертополох, проросший сквозь трещины в мостовой и на тротуаре, давно увял, стебли побурели и съёжились. Медовый запах больше не ощущался.

Лишь подойдя к воротам, Генрих увидел Сельму. Она, повернувшись к нему спиной, сидела на скамеечке в палисаднике — без верхней одежды, в гранатово-красном платье, с рассыпанными по спине волосами.

Генрих двинулся к ней. Под подошвами хрустели высохшие колючки.

— Сельма!

Она не отозвалась, лишь тёмные пряди шевельнулись под ветром. Остановившись у неё за спиной, Генрих на мгновенье застыл. Будто надеялся всё понять, так и не встретившись с ней глазами.

Но это было, конечно, глупо.

Он коснулся её плеча.

Медленно, неуверенно, словно и сама она внутри проржавела, ведьма обернулась к нему, и Генрих вздрогнул от неожиданности. Вместо Сельмы на него смотрела старуха с заострившимися чертами лица и пергаментно-серой кожей. Та самая бабка-знахарка из домика у развилки, виденная во сне.