Вологодские заговорщики

— Мирошка! Вели бабам — пусть сюда стол вынесут, тут пусть накроют. Ты, я чай, голоден. Молчи, вижу! Ну, как было… Расстались мы с тобой в Рязани, и оттуда ты поехал в Вологду, я — к себе в Зарайск. Зарайцы, поди, до сих пор меня воеводой считают… Прискакал — и как будто на плечах беду притащил. Ночью на Зарайск напал Гришка Сумбулов. Мне говорили: князь, угомонись, отсидимся в кремле. Но на меня накатило: не могу у моря погоды ждать, того дождусь, что он посадский люд перебьет! Вышли мы с ратными людьми из кремля в посад, а там Гришкина свора лютует. Посадские нас увидели — ожили! Все вместе выгнали мы Гришку из Зарайска, за ним я десяток конных послал, донесли — казаки, что он привел, убрались в Литву, а сам он побежал в Москву. А вот потом я, сдается, дал маху. Поверил, будто Заруцкий… Ну да бог с ним, теперь-то я понял…

— Мы в Вологде получали сведения из Ярославля, от тамошнего воеводы, — сказал Чекмай. — И как ты оказался в Москве — я понимаю. Все под Москвой оказались — и Калуга, и Казань, и Муром… Все хотели очистить Москву.

— Да, ты правильно понимаешь — я был именно в Москве, — ответил князь. — И очень жалел, что тебя со мной нет.

— Ты хотел поднять Москву против ополоумевших бояр.

— Да и поднял бы. Бояре опередили. Стакнулись с панами…

— Чего и следовало ожидать…

Чекмаю и в голову не приходило упрекнуть князя в том, что он опоздал или что-то сделал не так. Они слишком хорошо знали друг друга. Да и какой прок в махании кулаками после драки?

— Гонсевский велел ставить пушки на стенах Кремля и Китай-города. Поляки погнали наших помогать им, те воспротивились, кровь пролилась, началась резня. Тогда взялись за оружие Белый город и Земляной город, Замоскворечье. На всех колокольнях ударили в набат. Улицы загородили санями с дровами и скамьями. Поляки послали конницу — не прошла. Из Кремля вышли немецкие рейтары… А я на Сретенке, на нашем подворье, чуть ли не один — без ратников. Я — в седло, коня — в намет, кругом стрельба, вой! Поскакал, привел стрельцов, встал с ними на Сретенке, у Введенской церкви. С Пушкарского двора мне пушки привезли. День мы бились. Бутурлин со своими — на Кулишках, не пускал панов к Яузским воротам, Иван Колтовский в Замоскворечье не пускал, даже из пушек по Кремлю палил. Тогда-то паны Москву и подпалили…

— Сказывали, ты дольше всех продержался.

— Может, и так. Как в голову ранили — помню, как в ногу — нет, без чувств свалился с коня. Верные люди вынесли… Дорогу помню — как дурной сон. Очнулся в келье, рядом инок. Где я — спрашиваю. К Троице-Сергию, говорит, тебя привезли, и лежи тихо, молись Богу. Лежал, молился. Когда полегчало — уложили в возок, всякой дрянью закидали, сюда тайно повезли. Сказывали, и я, как ты, поседел. Так ли?

— Не так, а седых волос малость прибавилось. Да ты же знаешь — я чуть ли не с двадцати лет таков. За что-то Бог наказал, вот девки меня сторонятся, дед, говорят, пришел. Каково внуки поживают — осведомляются. А вдову своих лет я и сам не хочу, на что она мне?

Князь усмехнулся.

— Права была покойная матушка — жениться надобно смолоду. Она и тебя хотела было женить…

— Не приведи Господь! Что бы я теперь делал, будь у меня жена? За ее подол держался? Не то время, чтобы с бабами возиться… Стой! Ты ж крикнул, чтобы бабы принесли поесть! И чуть не забыл — привез я тебе подарочек.

Чекмай достал из-за пазухи заветный образок. Князь, взяв, приложился к нему.

— Нарочно для меня его выменял?

— Нарочно для тебя его написал хороший человек. А я ему молился — и вроде как с тобой говорил. Да не долетела моя молитовка…

— Долетела. Видишь — я жив остался.

Трапезу устроили тут же, на высоком крыльце, откуда было видно и ворота, и ведущую к ним неширокую дорогу. Вдруг князь, в одной руке держа ломоть хлеба, которым подчищал дно мисы с густой похлебкой, другую поднес ко лбу.

— Чекмай, глянь-ка! Иль мне мерещится?

— Тебе не мерещится! — Чекмай вскочил. — Эй, люди! К тыну, к воротам! Заряжай пищали! Детей и баб — с глаз долой!

К усадьбе неторопливо двигался конный отряд, впереди — два молодца в сверкающих на солнце колонтарях, в шлемах. Это было плохо — на латах не написано, поляк ли их надел, казак или русский. Немного утешало, что не подкрадывались эти люди, а ехали открыто.

— Уходи с крыльца, Христа ради, — сказал Чекмай князю. — Пулей не достали бы. Мирошка, помоги князю! А я — вниз.

И он сбежал с крыльца во двор.

При князе было несколько ратников, что пришли с ним к Москве из Зарайска, а потом привезли его в Мугреево. Они и держали оборону. В Чекмае, которого признал один из них, они сразу почуяли старшего: он уверенно расставил их вдоль тына и отдавал приказы твердым голосом, негромким, но исполненным силы.

Конные не стали подъезжать к самому тыну — увидели торчащие стволы пищалей. Они расступились, и из середины отряда выехали два попа — в полном облачении, в длинных рясах, с наперсными крестами, и с образами в руках.