Вологодские заговорщики

Настасья отдыхала в покоях Ефимьи душой и телом. Присмотр за тремя голосистыми девочками ей был в радость, рукоделия — тоже. Разговоры о нарядах и украшениях, о тонких чулочках и жемчужных запястьях, споры о подборе ниток для лицевого шитья — все это были маленькие, но так необходимые женщине радости. И еще Ефимья стала просить ее петь.

Акулина служила посредницей между мужскими хоромами и женским теремом. Когда она уходила — становилось как-то веселее. Но вот ее вызвали, она ушла — и чуть ли не сразу вернулась.

— Идем, Настасьица, тебя Артемий Кузьмич кличет.

Настасья быстро надела кику, повязала богатый убрусец, на концы которого было нашито с полфунта мелкого жемчуга, и беспрекословно пошла за Акулиной.

В покоях, куда ее привели, сидели Артемий Кузьмич и двое незнакомых мужчин. Третий стоял — видно, сесть при Анисимове ему и на ум бы не пришло. Он был в старом подряснике и черной шапочке.

Настасья встала, опустив глаза, чтобы не таращиться на чужих.

— Садись, Настасья, — велел купец. — И не бойся, мы лишь кое о чем тебя спросим. И ты, Акулина, рядом сядь, чтобы ей не так боязно было.

Женщины сели на лавку и чинно сложили руки на коленях.

— Ты, Настасья, когда жила при свекре, поди, дружилась с его женой Авдотьей. Годами вы почти равны, жили вместе, приходилось как-то ладить. Сейчас у нас неладное стряслось — Авдотья пропала, и с дочками вместе, и с их мамкой. Кузьма Гречишников к ней жену посылал — та вернулась и доносит: в горнице пусто, одни лавки да стол. А перед тем Авдотью обокрали, все ценное вынесли, и что для дочек заготовлено в приданое — тоже. Гречишниковы знали, да мне не сказали. И вот она куда-то ушла. Что скажешь?

— Да я не знаю, Артемий Кузьмич…

— Знать это ты не можешь. Кабы заявила, будто знаешь, я бы тебя дурой назвал. А ты умница. Ушла она довольно давно, и Гречишниковы стали ее искать, да не отыскали. Вологда — не Москва, да и тут есть где спрятаться. У меня других хлопот довольно. А вчера приехал с Москвы ее брат, прямиком ко мне и спрашивает: где сестра? Тут-то я и схватился за голову. Вот он, братец, сидит, ждет… Никита Юрьевич, подожди, она стесняется…

Настасье стало любопытно — никогда Авдотья ни о каком брате не поминала. Она исподтишка взглянула на мужчину в богатом лазоревом кафтане и обомлела.

Он был не так хорош собой, как бывают двадцатилетние кудрявые и румяные молодцы. Ему было уже за тридцать, черты лица стали суховаты, темные глаза смотрели строго и как-то свысока — словно бы он собрался повелевать и карать за ослушание. Во взгляде были сила и власть. И Артемий Кузьмич тоже это чувствовал — явно старался угодить московскому гостю.

В Настасьиной жизни кудрявых молодцов не случилось — ее рано отдали за Михайлу, а мужу краса ни к чему, Настасья сейчас и не могла бы сказать, каков он был с лица. Был — и того довольно. А этот…

Она вдруг представила себе, как он едет на статном аргамаке в богатой сбруе, одной рукой держит гремячие цепи, что вместо поводьев, другой молодецки уперся в бок, на нем шапочка с отворотами и золотой запоной — набекрень, русые волосы из-под нее выбиваются, смотрит взором соколиным. Сокол!.. Ясный сокол!..

— Ну, подумаем вместе, Настасьюшка, — продолжал Артемий Кузьмич. — Ты одна знаешь, какова нравом Авдотья. Отчего она могла сбежать и куда могла направиться?

— Погоди, Артемий Кузьмич, дай Настасьюшке с духом собраться, — попросила Акулина. — Тут чужие люди. Ей стыдно при чужих говорить. Мы посидим, умных речей послушаем, она освоится…

— Пожалуй, так. Сидите, — позволил купец. — Вон туда отойдите, там под окном лавка, потом позову. Матюшка! Не ты ли Авдотье лишнего наболтал? Не ты ли ее испугал? Что, коли она догадалась? Встань перед нами и говори!

Акулина отвела Настасью, куда велено.

— Ты молись про себя, чтобы Господи вразумил, — тихонько посоветовала она. — Сумеешь Артемию Кузьмичу услужить — так отблагодарит, как тебе и не снилось.

Высокий мужик в подряснике вышел из угла и поклонился купцу с его гостями.

— Никита Юрьевич, то — Матвей, служит в Успенском храме певчим. Я сам его туда определил, удобно — в храм множество народа приходит, там и тайное письмецо примешь, и другое — передашь. Вот к нему ты посылал сестрицу. Ну? В пояс тебе кланяться?! — прикрикнул на странного певчего Артемий Кузьмич.

— А что говорить-то? Впервые она прибежала, отдала письмо, лишнего слова не сказала. А тот щенок ее тогда заметил, а она и не знала. Вдругорядь прибежала — сказать, что щенок ее видел, а она мужу, что пошла в Успенский храм, не сказывала, и теперь боится — тот Гаврюшка все мужу расскажет, а он у нее был суровый. Выручай Христа ради — говорит… а я-то разумею, что к чему…

— Вот поневоле подумаешь — лучше бы твоя сестра врать выучилась, — сказал Артемий Кузьмич. — Сказала бы мужу: хочу, мол, в Успенском храме помолиться, отпусти к литургии, хочу, да и только! И отпустил бы, а уж там она бы догадалась, как письмецо передать…

— Артемий Кузьмич, ежели бы да кабы! — прервал купца гость. — Ты не забывай, что муж этот — старый опытный подьячий, навычен вести розыск.

— Про то я помнил.