Вологодские заговорщики

— Нет, Никита Юрьевич! Коли что — она бы одна сбежала, старую мамку и дочек с собой не увела.

— А я вот чего боюсь — что она мужа, что из могилы вылез, сгоряча и с перепугу ножом пырнула, потому и скрылась. Но куда она могла убежать — почти без денег?

— Значит, она где-то в Вологде… Настасьюшка! Хочу я тебе одно дельце поручить. Не бойся, дельце нетрудное и даже приятное, — сказал купец. — Ты знаешь Авдотью с дочками и ту мамку в лицо. И Матюшка знает ее в лицо. Я велю снарядить колымагу, дам тебе людей, и ты поедешь по всем местам, где может оказаться баба, по всем торгам, по лавкам, по Верхнему и Нижнему посадам, по Заречью, по слободам. В церкви будешь перед службой, или как придется, заходить. И коли найдешь ее или дочек…

— Скажешь, что брат за ней приехал, Никита Юрьевич Вострый, — перебил Никита Юрьевич. — Запомнила? Повтори!

— Никита Юрьевич Вострый…

— И приведи ее сюда.

— Приведу…

— Забирай ее, Акулина, — приказал купец. — Принаряди ее, пусть поест впрок, и тут же выводи на двор. Там вас уже будут ждать Корнило с молодцами. Сегодня же с ней отправляйся. Сегодня — сама, а завтра пусть Татьянка.

— Не бойся. Отыщешь — награжу! — пообещал Никита Юрьевич.

И Настасья, чуть живая, позволила увести себя в терем к Ефимье.

— Что ж ты даже ему не поклонилась? — укорила Акулина. — И Артемия Кузьмича следовало благодарить. Он любит, когда благодарят. Эх ты, недотепа…

Ефимья ждала Настасью с великим нетерпением. Ей было любопытно — что опять затеял муж? На вопросы вместо Настасьи отвечала Акулина.

— Счастливая ты! — воскликнула Ефимья. — Целыми днями в колымаге по городу кататься! Вот радости-то! Акулинушка, надобно ее принарядить! Открывай мои сундуки! Мне мой Артемий Кузьмич столько всего надарил — а надеть-то и некуда, хоть ты покрасуешься. Да что с тобой такое?

Акулина вышла исполнять приказание, а Настасья, не сдержавшись, бросилась Ефимье на шею.

— Ефимьюшка, свет! Я там видела молодца!..

— Хорош? Пригож?

— Не ведаю, а только вспомню, как глядел, и ноженьки подкашиваются.

— Кто таков?

— Не ведаю!.. Ан нет, он же назвался! Никита Юрьевич Вострый. Ефимьюшка, расспроси о нем Артемия Кузьмича, сделай милость!

И тут Анисимов сам явился.

— День сегодня такой хороший, что в тереме сидеть даже грешно, — сказал он. — А садом тут обзаводиться не с руки. Коли будет на то Божья милость — через год в Москву вернемся. Хоромы для тебя построю — царице на зависть… Ох, забыл Никиту спросить про царицу — есть ли она? Ефимьюшка, душа моя, поезжай с Настасьей! Речным бережком проедешься, там воздух свежий, в лавках побываешь. Чего душе угодно — покупай! Что, рада? Благодари!

— А Оленушка?

— Тогда уж и Дарьица с Аксиньицей?.. Нет, вы все в колымаге не поместитесь. И детки будут Настасье мешать. Они пусть на крыльце играют, а ты им накупи всяких заедок. Так… По глазам вижу — большую колымагу желаешь, чтобы с деточками и со всеми твоими бабами выезжать! И в богомольный поход, и всюду! Будет! Каптану тебе купил — и большую колымагу куплю! Что стоишь? Кланяйся в пояс!

Пока Ефимья не поклонилась четырежды, он не ушел. И тут же начались сборы. Хотя окна колымаги позволяют видеть сидящих в ней женщин всего лишь по пояс, но башмачки для выхода подбирались долго и с большим волнением. А кисейные рубахи со складчатыми рукавами? А жемчужные запястья к ним? А сарафаны? Хотя в жару хватило бы и сарафана, но в сундуках лежат коротенькие душегреи из золотистой и серебристой парчи с удивительными узорами. Как не нарядиться еще и в эти сказочные душегреи! И нужно достать из лубяных коробов высокие, расшитые жемчугом кики с очельями из золотного кружева. Пусть народ дивится и понимает — поехала жена богатейшего купца Анисимова с ближними женщинами! Не всякий боярин свою боярыню так наряжает.

Настасья никогда еще не ездила в колымаге. Ей это было дивно — плывешь, колыхаясь на ухабах, и глядишь на прохожий люд свысока. Акулину усадили у правого окошка, Настасью — у левого, Ефимью — посередке, чтобы не на виду. Но она, прижавшись к Настасье, вместе с ней выглядывала, радуясь всему, что удавалось увидеть. И вдруг сильно сжала руку Настасьи, зашептала в ухо:

— Гляди, гляди!

Настасья словно почуяла, куда устремлять взор.

Она увидела статного молодца — черные брови вразлет, темные глаза, румянец — как у красной девицы, безупречно прямой, лишь самую малость вздернутый нос, короткая черная бородка и усы, не закрывающие красивого рта. При этом из-под атласного колпака свисали изумительно светлые волосы — светлее, кажется, и быть не может.

И — взор! Взор соколиный!

Ефимья отважно встретила этот взор и не отвела глаз. Сколько длилось чудо — она не знала. Но Акулина окликнула ее — тем все и кончилось. Вроде и кончилось — а в душе все длилось и длилось.

Нельзя было при Акулине обсуждать пригожесть молодца, и потому Настасья тоже сжала Ефимьину руку: поняла, мол, поняла!