Вологодские заговорщики

Ночью ее позвала к себе Ефимья, тихонько расспросила, велела на следующий день опять побывать на Ленивой площадке, соврать всем — будто бы Авдотья не стала уходить из Верхнего посада, будто бы она там уже многих знает. А на Ленивой площадке, статочно, удастся повстречать того молодца…

Настасья пообещала — а что ей еще оставалось?

Утром женщины помолились, поели, взялись за работу — шить, вышивать. И тут в светлицу ввалился Анисимов.

Вид у него был грозный, в руке — плетка.

— Я тебя научу, как к молодцам по ночам бегать! — рявкнул он, но ударил не Ефимью, а Настасью. Она от неожиданности вскрикнула и повалилась на колени.

— Вон отсюда! Сводни мне тут еще недоставало! Девки, покидайте ее тряпье в мешки, да и гоните взашей! Прочь с моего двора!

И плеть обожгла плечо Настасьи.

Она так была изумлена, что не закричала, не зарыдала — так и стояла на коленях, ничего не понимая.

Зато Ефимья сразу догадалась, откуда ветер дует.

— Ах ты сука! — закричала она и бросилась на Акулину, колотя ее тем, что подвернулось под руку, — оловянным кувшином со взваром. Брызги полетели во все стороны, а Артемий Кузьмич расхохотался:

— Так ее! Так ее, доносчицу! Федька, что ты там встал?! Ступай сюда, тащи сводню вон! И девчонок ее — следом!

Дарьюшка и Аксиньюшка, испугавшись, в голос заревели.

— Глашка, кидай тряпье в мешок, в короб, что увидишь — туда и кидай! Парашка, тащи девчонок на крыльцо, выкидывай за ворота! — распоряжался Анисимов. — Что там, шуба? И шубу выкидывай следом! Мне чужого добра не надобно! А свое устеречь сумею!

Настасья сама не поняла, как вышло, что сошла с крыльца ногами, а не кубарем скатилась. Анисимовская дворня, чая забаву, сбежалась к воротам и проводила Настасью с дочками матерной руганью и свистом. Последнее, чем ее наградили, — сильным тычком в спину. Она упала лицом в пыль, и ворота захлопнулись.

Вставать не хотелось. Хотелось умереть. Перед зажмуренными глазами все еще были ослепительной яркости желтые сапоги Артемия Кузьмича.

Прохожие обступили Настасью с дочками, принялись судить да рядить, очень скоро решили: за воровство, и поделом воровке.

— Матушка, матушка, родненькая! Вставай, вставай, Христа ради… — причитали дочки.

Пришлось встать.

Куда идти — Настасья не ведала. К ней подошла инокиня-черноризка и грозно сказала:

— Все по грехам твоим, все — по грехам!

— Откуда ты, матушка? — спросила Настасья.

— Из Успенской обители. Другой девичьей обители тут нет. Да ты не здешняя, что ли? — догадалась инокиня.

— С Москвы мы…

— Прибежали?

— Прибежали…

— Волосы убери, — приказала инокиня. — Срам смотреть.

Настасья поопрятнее заправила косы под волосник. Кика осталась в Ефимьиных хоромах. Потом оглядела свое имущество — два мешка, лубяной короб, шубы, своя и дочкины, валяются отдельно.

— Что стоите? Берите свое добро! — прикрикнула инокиня на девочек. — Не оглянешься — разворуют.

— Матушка, в которой стороне твоя обитель? — спросила Настасья.

— А вон там, иди все в гору да в гору, людей спрашивай. Да только у нас — строго, кого попало не привечаем. Обитель небогатая, всех вологодских нищих кормить — так разоримся.

Настасья задумалась. Идти было некуда. К Гречишниковым — стыдно. Где Авдотья — непонятно. Сынок — далеко. Даже коли устроился на службу — как добираться в Архангельский острог?

— Я на все готова, лишь бы деточек прокормить, — сказала она. — Деваться нам некуда…

— Спроси там старицу Соломониду. Она — добрая, она тебя к старице Домникее отведет. Может, будет такая великая Божья милость — пустят тебя пожить.

Настасья утерла слезы.

— Спаси Господи… — прошептала она.

— Гляди, добро свое по дороге не растеряй, — отвечала инокиня.

Глава 14 Шахматы на паперти

Митька не был блаженным, как порой сгоряча называл его Глеб. Просто голова у него не так была устроена, как у обычных людей.

Глеб, занимаясь такой скучной работой, как закрашивание «земли» на образе, мог одновременно думать и о том, чем занята Ульянушка, и о том, что кипарисовые доски для образов надо бы раздобыть, и о том, что пора починить наконец скамью, пока никто с нее не свалился. Ульянушка — та, заводя тесто в квашне, держала в уме все свое хозяйство, и кур, и соседок, у которых брала молоко и сметану, и Глебову одежку, и цены на торгу.

А вот Митька как садился за тавлеи или за шахматы — так более ничего не видел и не слышал.

К тому же обычная жизнь ему сильно не нравилась. Думать о деньгах он не любил. Во многих вещах был не то чтобы совсем беспомощен — а избыточно простодушен. Рассчитать, на что сколько уходит времени, он был почти неспособен. Зато, видя перед собой шахматы, он менялся. Видимо, в его душе спал воевода — и просыпался, как от грома тулумбасов, какие возят за собой в воинский поход казаки, чтобы знаки подавать.

Чекмай и Глеб считали, что Митьку нужно держать в строгости — для его же блага. Митька, в сущности, не возражал — он был очень миролюбив. Правда, не выносил не то что крика, а даже громких голосов.