Вологодские заговорщики

Ефимья пришла рано утром — так рано, что все в ее нарядном тереме еще спали. Ей, видно, спать не хотелось — она вдруг занялась хозяйством, достала из коробов и стала разбирать детские вещицы: что уже не понадобится Оленушке, что — отдать Дарьице, что — перешить. Одежда Аксиньицы и Дарьицы лежала в отдельном коробе, туда Ефимья кидала то, что родной дочери не требуется. После этого Ефимья, никого не разбудив, взяла чистую рубаху, новые ичедыги[13] и побежала переходами к мыльне, куда первым отправился Артемий Кузьмич. Мыльня после супружеских ласк была делом непременным — Анисимов мог в пост полакомиться пирогом с зайчатиной, мог пропустить три-четыре воскресные службы подряд, но правило хождения в мыльню соблюдал свято и жену к тому приучил.

Потом проснулась Акулина, разбудила девок, Фроську с Глашкой и Васенку, потом — Тимофеевну и казначею Татьяну, последними — детей. Всех она поставила на колени перед образами, чтобы вычитать утреннее правило. Пока молились, снизу пришли мовница Парашка и бахарка Голендуха; Парашка хотела забрать рубахи и прочее, подлежавшее стирке, Голендуха — повеселить деток, после утренней трапезы взять их на крылечко, усадить на лавочку с рукодельем и сказки им сказывать.

Настасья все время поглядывала на Ефимью, та была мрачна, неразговорчива. Потом Акулину вызвали к хозяину, и вскоре она вернулась.

— Настасьюшка, собирайся, поедешь искать Авдотью с дочками. С тобой Татьяна поедет, Васенку возьмите — будет на посылках, — сказала Акулина. — Корнило уж закладывает колымагу. Весь день будете искать, вечером — по всем ближним церквам. Где-то же она есть! Как бы ни пряталась, а в церковь придет. За деток не бойся, будут присмотрены.

— А я и не боюсь, — тихо ответила Настасья.

Весь день она разъезжала в колымаге по людным местам и в конце концов поняла, что завидовать женщинам, имеющим такую возможность, не стоит: ухабы и колдобины, которых в Вологде было изрядно, чуть из нее всю душу не вытрясли.

Вечером Ефимья шепнула ей:

— Ты, свет, как все уснут, прокрадись ко мне…

В Ефимьиной опочивальне спала Оленушка, при ней на лавке — Тимофеевна, а на полу, на войлоке, — одна из девок. У Оленушки сон был крепок; Тимофеевна, весь день присматривая за тремя бойкими девочками, норовящими сбежать с крыльца, утомилась и даже похрапывала; девки помогали Парашке развешивать белье на дворе, набегались с ушатами, полными мокрых простынь и прочей тряпичной казны.

— Сюда, живо… — Ефимья впустила Настасью под беличье одеяльце. — Он тебе не попадался?

— Нет, я уж глядела, глядела…

— Увидишь — что хошь делай, а перемолвись с ним словечком.

— Да как? Что я ему скажу?..

— Тише, тише… Скажи — есть богатая женка, которой он приглянулся. Скажи — ничего для него не пожалеет…

— Ох, Ефимьюшка… А как твой прознает?..

— Не догонит!

Это показалось Настасье странным, но уточнять она не стала.

— Вот — скажи, сама дала перстенек с руки…

В ладони у Настасьи оказался перстень с лалом.

— Скажу…

— Скажи еще — за мной строго смотрят, у себя не приму, а пусть скажет, куда прийти…

— Господи, Ефимьюшка…

— Делай, как велю! Сил моих больше нет…

Отговаривать Ефимью от опасной затеи Настасья побоялась — видела, что подружка малость не в себе.

— Так как же ты отсюда выйдешь и потом вернешься? У вас цепные кобели — как волки…

— Про то не беспокойся.

Ефимья тихонько засмеялась, и Настасье стало страшно — подружка замыслила настоящий побег. А в том, что тот молодец — очи соколиные, брови соболиные, — примет ее, сделает своей и увезет прочь из постылой Вологды, она даже не сомневалась. И то — можно ли не полюбить такую красавицу? Его настоячивый взгляд прямо говорил об этом.

Они еще пошептались немного и незаметно уснули, а на рассвете Настасья перебежала на свою постель.

Уснуть она больше не могла, думала — до чего же у бедных баб жалкие судьбы… Взять хотя бы Авдотью. Отчего пустилась в бега, чем живет? Да еще с дочками, со старой мамушкой? Что ее так напугало? А Ефимья? Красавица удивительная, впору царицей быть, досталась купчине, который посадил ее в золотую клетку, и сам над ней измывается…

Да и сама она, Настасья, тем только и жива, что добрый Гречишников к Ефимье пристроил.

На следующий день Настасья под охраной Недореза и Епишки ходила вместе с казначеей Татьяной по Гостиному двору, чуть ли не десяток раз его обошла, потом — по Насон-городу, по тем местам, где можно было встретить Авдотью, а сама трепетала — ну как выйдет из-за угла тот молодец, что полюбился Ефимье?

На другой день она набралась страха — ее с Татьяной в колымаге повезли в Заречье по наплавному мосту, а наплавной — «живой», под колесами и копытами колышется. Настасья боялась, что ее вывалят в холодную реку, но как-то обошлось.

В Заречье жил простой народ, держал скот и птицу, голосистые женщины и девицы перебегали со двора на двор, и на вопрос Епишки, не зря ли тут теряют время, Настасья ответила: зря, вряд ли Авдотья поселилась в таком месте.