Волшебники

— Ощущения… Да нормальные ощущения. Но это не то. Понимаешь… — Он допил фужер и наполнил его снова. В голове шумело. — Это может делать кто угодно, и каждый второй будет лучше меня. Такая вот ерунда: моя работа не нужна миру, а для нужной миру работы не нужен я. Это логическая петля, петля у меня на шее. Не только у меня: у многих. Некоторым счастливчикам нет нужды задаваться такими вопросами — но не должны же мы все стать лекарями или напялить солдатские сапоги?

— Этого еще не хватало. — Энсар не улыбнулся. — Взгляни с другой стороны. Ты желаешь быть нужным, Виктор, нужным многим, здесь и сейчас — но кто нужен тебе? Какого блага ты пожелал бы сам для себя? В гордыне своей ты приложил немало усилий, чтобы отделить себя от всех остальных людей. Отринуть низменные страсти, забраться на постамент и сделаться бронзовым памятником. Но к чему ты пришел? Чего ты хочешь на самом деле?

— Сейчас? Пожалуй, еще бутылочку… — Де Бреноль усмехнулся.

Энсар подозвал официанта.

— Не мне учить тебя жить; но, прошу, подумай над этим, Виктор. — Энсар облокотился на стол, играя в пальцах зубочисткой: она становилась то короче, то длиннее, и, похоже, обещала в скором времени обратиться в маленького червячка, чтобы «порадовать» чопорного господина за столиком напротив. — И над тем, что через десять дней зафрахтованный мной корабль отходит в Карн.

Де Бреноль подумал вдруг, что Энсар тоже постарел. Внешне он почти не изменился за последние годы, но шутки его утратили остроту и ту добродушную живость, благодаря которой только и можно было без конца их терпеть. Он был чуть простужен и, с усилием втягивая воздух длинным скособоченным носом, напоминал старого мангуста, упустившего добычу.

— Давай вернемся к этому разговору позже, — сказал де Бреноль. — Вечером… Или завтра.

Энсар, понял он, и не надеялся, что уговоры увенчаются успехом, но скоропалительный отказ был ему неприятен. У доктора Энсара Кронлина были надежные друзья в каждом порту, две семьи, на Эфе и в Рабите, и все же, по-своему, был одинок и он. За годы странствий дорога стала ему матерью, любовницей и женой; де Бреноль не мог разделить этой страсти, но, хотя бы, понимал ее.

— Хорошо. — Энсар крутанул зубочистку в пальцах. — Кстати, о вечере…

— Да, кстати, о вечере! — Де Бреноль дал выход сдерживаемому с утра раздражению. — Я живу в спокойном респектабельном квартале, Энс, мои соседи — тихие, порядочные люди, ценящие покой и уединение. Они не думают о том, что из окон моего дома могут однажды вырваться призрачные псы, спешащие присоединиться к Дикой Охоте; многие из них вообще не знают, что я волшебник, и считают меня обычным книжным червем, таким же благопристойным гражданином, как и они сами. А я не считаю нужным развеивать их иллюзии. Удружил, так удружил, Энс! Что это за грубость, за дикарство — ломиться в чужие двери и раздавать приглашения от моего имени?! Неужели так сложно было обойтись запиской, или просто подождать?!

— Между прочим, мадам сама окликнула меня, когда увидела, как я в печали топчусь у твоей калитки, — возразил Энсар. — По всему видно, Мари не местная, но переехала в Дарож не вчера. Если ты за всё время ни разу не пригласил эту милую женщину зайти — не я грубиян, а ты, Виктор… Не подскажешь, который сейчас час?

Де Бреноль молча указал взглядом на ратушу, на которую с их столика открывался отличный вид: часы на башне показывали пятнадцать минут седьмого.

Энсар заторопился: ему еще нужно было где-то с кем-то встретиться и что-то кому-то передать. Или, наоборот, получить. Или и то, и другое.

— До вечера… Я зайду за Мари. Если не возражаешь, — бросил он. Неловко встал, опрокинул рукавом только початую бутылку и удалился в сторону ратуши.

Монумент Падшим отбрасывал на площадь длинную тень: Энсар обошел ее стороной.

— Не возражаю, — мрачно сказал де Бреноль растекающейся по скатерти лужице. — Нисколечки.

* * *

Посидев еще с четверть часа, де Бреноль расплатился — Энсар, как обычно, забыл о такой мелочи, как деньги — и побрел домой через площадь Падших, заполнившуюся к вечеру праздными гуляками.

За монументом, у фонтана, студенты и горожане пили пиво за длинными уличными столами; пара торговцев разливала его тут же, из огромной бочки на колесах. Бочку меняли два-три раза за вечер, а посуды не хватало: слишком часто ее крали или разбивали о чьи-нибудь лбы. Потому пиво разливали в дешевые, грубо сработанные деревянные четырехковшовые кружки: студенты пускали их по кругу. В одном конце ближайшего к де Бренолю стола шла непринужденная болтовня, на другом — двое разбитного вида парней обхаживали разрумянившихся от выпитого девиц. За соседним столом безусый юноша в протертом на локтях университетском пиджаке играл в шахматы с сосредоточенно чадящим трубкой стариком: вокруг партии собрался десяток зрителей.