Волшебный магазин

Косу она отрезала сама – отчекрыжила тупыми ножницами, которыми мама резала на кухне курицу. Обливаясь слезами, мама спрятала косу. Вероника обнаружила ее многие годы спустя, когда надо было срочно освобождать жилье под снос – толстая потускневшая коса была физически неприятна, она казалась мертвой. Вероника не знала, что с ней делать. Коллега по работе сказала, что ее надо сжечь. Вероника подожгла косу на железном противне в кухне, но коса тлела и дико воняла. Тогда она залила ее водой из-под крана и завернула в старое полотенце. Закопала во дворе, в котором уже стояли готовые бульдозеры, ожидая, когда жильцы наконец освободят поле деятельности. Вся церемония была неприятна, как будто она совершает святотатство – уничтожает то, что физически было связано с мамой, с ее генами, с ее пальцами, которыми она заплетала длинные пряди. Мама запрещала отрезать даже самые кончики, считая, как африканский колдун, что волосы – носитель силы и богатства человека.

Ни силы, ни богатства, ни мамы давно уже не было.

Школьницей она болезненно влюбилась в учителя физкультуры и от страданий не могла даже сделать самый примитивный кувырок через голову – ноги по-лягушачьи раскорячивались, и она понимала, как она неприглядна. О брусьях можно было забыть, она даже подходить к ним боялась. Зато хорошо бегала – хватало дыхания. Просто убегала на пришкольном стадионе от всех, и это ей удавалось. Оглядывалась на финише, а за ней нет никого. Тогда физрук ее хвалил и ставил четверку в четверти.

Она даже написала маленькое стихотворение, которое начиналось: «Бегу, бегу и убегу…»

Любовь к сочинению стихов оказалась еще болезненней. Целыми днями и ночами в ней ворочались рифмы. Когда она сочинила «кровь – любовь», это был праздник, потому что именно в крови барахталось ее страстное чувство к физруку. Она просто утонула в собственной поэзии, понятия не имея, что существуют хорошие стихи, хорошие поэты. Ее никто этому не учил, школа была в рабочем районе. Стихи скрасили ей последние классы в школе, потому что половое созревание было мучительным, и она четко понимала свою никчемность в этой области. Спасала поэзия. В книжном магазине ей подвернулась книга «Словарь рифм». Она купила книгу и ощутила себя обеспеченной на всю свою жизнь. Рифмовала она чаще всего глаголы или слова, которые заканчивались на одинаковые буквы, типа «весна красна» или «дом – бром». Главными были не рифмы, это был просто инструмент, а чувства, которые выражались в строчках, освобождая ее душу для следующих чувств и страданий.

На выпускной Вероника пришла с сильным желанием поделиться напоследок своими стихами о школе и учителях. Рифма «зритель – учитель» ее смущала, заменила на «родитель – учитель» – сразу стало хорошо.

На торжественной церемонии в присутствии гостей и всей школы подняла руку и попросила слова. Удивившись ее активности, которую она никогда не проявляла, ее вызвали к доске, вернее, пригласили к столу, покрытому красной тканью с букетами по периметру.

Она встала и без заминки прочитала длинное стихотворение про то, как быстро пролетели школьные годы и как крепко они запомнятся, на всю жизнь, до самого последнего мгновения, до самого последнего часа.

У родителей повлажнели глаза, даже у привычных к подобным излияниям учителей запершило в горле.

Ее осыпали такими аплодисментами, восторгами, что на вопрос, куда она собирается поступать, к собственному удивлению, немедля, ответила: «В Литературный институт», чем вызвала дополнительные аплодисменты.

Она поступила на отделение поэзии. В свой семинар ее взял Борис Абрамович Слуцкий.

Прочитав ее подборку, он сказал: «Это так плохо, что даже хорошо». Остальные его студенты были эпигонами, и многие повторяли именно его, Слуцкого, приемы – писали о войне, которой не нюхали, а нюхал их руководитель, или копировали модного Евтушенко, или заумь, как тогда считали, Вознесенского. А Вероника не была эпигоном, она вообще не знала стихов – ей предстояло это узнать на еженедельных встречах в Литературном институте.

Борис Абрамович был добрый. Он отыскивал обычно одну строчку в обсуждаемом стихотворении и долго ее разглядывал, поправлял, уточнял, досочинял и даже увлекался. Вероника все записывала в толстую общую тетрадь в коленкоре. Одногруппники же были ужасны. Ни одного доброго слова ни о ком – уничтожали на корню. Вероника всегда других немного хвалила, понимая, что труд литературный – тоже труд.

В их семинаре был гений, его звали Геннадий Овчаренко. Он сочинял очень непонятно и пренебрегал рифмой, на которую Вероника молилась, – выдавал просто набор фраз, чуть ритмизованных. А Слуцкому нравилось. И Вероника, доверяя своему руководителю, тоже поверила в Геннадия. Сама она пока отнекивалась выносить на обсуждение свои труды. Просила дать время. Ей давали.

В перерывах выходили в коридор курить. Курили поэты, прозаики, переводчики, критики и драматурги. Она тоже старалась не отставать – ей не нравился дым, а вот держать небрежно сигарету между пальцами – это было очень поэтично.