Волшебный магазин

Вероника поняла, что она проигрывает, и пошла ва-банк, стала читать так, как она привыкла: громко, уверенно, с выражением, наполняя болью – как вчера говорил Герасим – каждое слово. Стихи были о ее одиночестве, о том, что у нее нет друга, с которым можно поделиться этой болью, не станешь же делиться с тем, кто сам и есть боль. К последнему стихотворению голос звучал уверенно, она говорила о том, что ее любовь и есть ее жизнь. Спасибо судьбе за такую любовь.

Закончила в слезах и тишине. В аудитории повисла неловкая пауза.

Как сказать правду и какую правду – никто не знал. Руководитель попросил обсуждения. Студенты попросили перерыва.

Вероника быстро выбежала в коридор и спустилась вниз. Взяла в деканате под расписку зачетку и спряталась в женском туалете. Слава Богу, было две кабинки и никто не ломился в ее дверь. Когда отзвонил звонок, она вышла и поплелась на свое «аутодафе».

Постояла у дверей, прислушалась, говорили о зимней сессии. Вошла. Геннадия в аудитории не было. На нее никто не обратил внимания. Она тихо села на свое место, достала свою тетрадь и написала слово «Обсуждение». На читках она аккуратно записывала все мнения – так было легче дышать.

Как всегда, мастер предложил кому-нибудь начать. Как всегда, все молчали.

Потом неожиданно встал Герасим и сказал: «Расстрелять соленым огурцом!» И сел. Все засмеялись. Вероника записала эту фразу. Наступило молчание.

– А уточнить, – спросил мастер.

– А я уточнил: соленым.

Опять посмеялись.

– Буду вызывать, – предупредил руководитель. Тогда встала девочка из Белоруссии Алиса и сказала:

– А мне понравилось, – и села.

Опять посмеялись.

Вероника записала Алисин текст, три слова: «А мне понравилось».

Немного разрядилось напряжение. Но все равно все молчали. Тогда руководитель понял, что надо брать бразды в свои руки, откашлялся и слегка тронул тему любви, легко ли, мол, вообще на эту тему писать. Все согласились: нелегко. Потом он зацепился за мысль: «Не станешь же делиться болью с тем, кто и есть боль», и обсуждение покатилось в сторону логического оправдания данной сентенции. Вскоре забыли о Веронике совсем. А она за всеми все писала и писала.

Вышла уже не такая запуганная, как в перерыве. Огляделась, но Геннадия так и не увидела. И внизу в раздевалке его не было. А ей так нужно было с ним поговорить. Мимо прошел Муму, но с ним как раз все было ясно.

Вероника поехала домой, и первый раз за все последние месяцы ее сердце заболело от пустоты ее дома, от того, что некому ей рассказать про успех-провал ее стихов, что никто не ждет ее дома и нет той жилетки, в которую можно излить свои слезы.

Несколько дней Геннадий вообще не появлялся, но ему все сходило с рук. Даже очень строгая проректорша никогда его не ругала, а, наоборот, приносила ему на занятия чашечку растворимого кофе.

Потом пару раз мелькал где-то в отдалении, она поняла: он ее избегает. Еще неделю его опять не было. «Ну просто тургеневская барышня, – думала она, – нежный очень».

И вот – пришел. Она заметила его издали, он сидел с ногами на широком герценовском подоконнике, а рядом прильнула к нему белорусская поэтесса Алиса. Они шушукались, и белоруска хихикала мелко и зазывно.

– Нам надо поговорить, – решительно заявила Вероника, отодвигая белоруску подальше от Геннадия.

Алиса удивилась, но отошла. Геннадий спрыгнул с подоконника и пошел за Алисой. Вероника догнала его и четко произнесла заготовленный текст:

– Ты обращаешься со мной, как с надоевшей женой, а мне надо выяснить наши отношения.

Она понятия не имела, как обращаются с надоевшей женой, и не знала, что ничто так не выводит из себя мужчину, как фраза «надо выяснить отношения».

Овчаренко посмотрел сквозь нее в задумчивости.

«Сочиняет», – поняла Вероника и перестала подходить, благоговейно уважая чужое творчество. Вокруг него вилась Алиса и подкармливала белорусским салом. С ним происходило что-то нехорошее: он постоянно был на взводе и от этого совсем не мог выражать свои мысли. Какая-то беда висела над ним. Вероника это чувствовала и не знала, как помочь.

Спросила соседа по аудитории Батыя, киргиза, – переводчика, в этом году на отделение переводчиков принимали киргизов, – как он думает: может, это творческая депрессия?

Но студент бился над переводом Касынмалы Джантошева на русский язык и не врубился.

Еще через неделю она решилась к нему подойти.

– Ты мне ничего не сказал.

– О чем не с-с-с… – запутался гений.

– О моих стихах.

– Стихи – говно.

– Но я же в них всю душу вложила.

– Если вложила, не говно, – легко согласился Геннадий.

Она очень внимательно посмотрела в его глаза. Зрачков не было. Она не знала, что это такое, но ей стало страшно.

– У тебя беда, – сказала Вероника утвердительно, – я вижу.

– Что. Ты. Видишь? – отрубил Геннадий в три приема.

– Что тебе плохо.

Звонок на лекцию. Разговор прервался. Вероника стала еще внимательнее наблюдать за своим другом. И вдруг увидела, как Батый ему что-то передал: небольшое, из руки в руку. Геннадий сунул это небольшое в верхний карман и полез за деньгами.