Вопрос о технике в Китае. Эссе о космотехнике

О лучший из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, не заботишься и не помышляешь?[225]

Если псевдоискусства нацелены на удовольствие, то подлинные искусства стремятся к тому, что является наилучшим для души[226], – к тому, что нельзя продемонстрировать ярче, чем в сцене, описанной в «Пире», когда Сократ спит, обняв молодого и прекрасного Алкивиада, не проявляя никаких признаков сексуального возбуждения[227].

Аристотелевский интерес к логосу и созерцанию дает нам иное, чем у стоиков, определение эвдемонии. В своей «Риторике» Аристотель определяет счастье как «благосостояние, соединенное с добродетелью», и состоит оно из внутреннего блага (блага духовные и телесные) и внешнего блага (благородство происхождения, друзья, богатство и почет)[228]. В «Никомаховой этике» (Книга 1, глава IV) Аристотель описывает эвдемонию как telos политической науки; в том же отрывке eudaimonia, обычно переводимая как «счастье», отождествляется с «благоденствием и благополучием»[229]. Для Аристотеля счастье связано с добродетелью, но не может быть ею гарантировано. В главе VII книги 1 он объясняет, что подразумевает под благом: благо определяется конечной целью, внутренней для самого действия; например, для врачевания это здоровье, для военачалия – победа, для строительства – дом. Аристотель заключает, что «если для всего, что делается (ta prakta), есть некая цель, она-то и будет благом, осуществляемым в поступке (to prakton agathon), а если таких целей несколько, то соответственно и благ несколько»[230]. Добродетель не является гарантией счастья, поскольку человек, в отличие от растений и животных, наделен рациональными принципами. Рациональность есть то, что превосходит простую функциональность и стремится к самому желанному благу. Человеческое благо, говорит Аристотель, «представляет собою деятельность души сообразно добродетели, а если добродетелей несколько – то сообразно наилучшей и наиболее полной»[231]. Томас Нагель предполагает, что этот шаг является утверждением разума над другими функциями, такими как восприятие, движение и желание, которые поддерживают разум, в то время как разум им не подчиняется[232].

Связь между Аристотелем и стоиками до сих пор остается предметом спора. Э. А. Лонг показал, что аристотелевская концепция эвдемонии оказала непосредственное воздействие на стоиков, а Давид Э. Хам продемонстрировал, что стоическая космология испытала бо́льшее влияние Аристотеля, нежели платоновского «Тимея». Однако ключевое различие, по поводу которого классические филологи согласны, заключается в том, что, в отличие от Аристотеля, для которого внешнее благо играет некоторую роль в реализации эвдемонии, для стоиков эвдемония всецело состоит в этической добродетели: добро или зло, удовольствие или его отсутствие – всё это [им] безразлично[233]. И здесь заключается важнейшая аксиома стоиков: по определению Зенона, она состоит в том, чтобы «жить в согласии», Клеанф исправляет ее на «жить согласно с природой», а Хрисипп – на «жить по опыту всего происходящего в природе»[234]. Джулия Аннас называет эту природу «космической природой»[235]: опять же, добродетель обретает свою совершенную модель в организации Вселенной, а человек есть часть космической природы – стало быть, космос представляет собой совершенную модель для добродетели, что схоже с китайским мышлением о Дао. Но как стоики переходят от physis к морали? Стоический космос есть одно ограниченное сферическое тело, окруженное бесконечной пустотой. Принято считать, что они следуют Гераклитовой модели, где космос видится как порожденный смешением материи с огнем, который представляет собой дыхание и жизненное тепло. Космос повторяет себя в тождественном цикле, где огонь превращается в другие элементы, а затем возвращается к себе. В порожденном разумом космосе можно найти логику, а разум «не может породить лучший или худший мир»[236]. В «О природе богов» Цицерона мы находим точное описание перехода от физического к моральному, где разум становится божественным: