Вопрос о технике в Китае. Эссе о космотехнике

Бруно Латур формулирует это иначе: он усматривает здесь внутреннее противоречие между двумя регистрами: с одной стороны, тем, что он называет «очищением», например, природа против культуры, субъект против объекта, и, с другой стороны, тем, что он называет «опосредованием» или «переводом», то есть производством «квазиобъектов» – объектов, которые не являются ни чисто природными, ни культурными (например, дыра в озоновом слое). По Латуру, последние, представленные как гибридизация, на деле есть не что иное, как усиление очищения. Учитывая это противоречие в конституции модерна, Латур утверждает, что «мы никогда не были людьми модерна», в том смысле, что «модерн» на глубинном уровне разделяет природу и культуру, воплощая противоречие между господством и эмансипацией. Не определяя модерн в терминах технологического бессознательного, Латур, впрочем, признает, что модерн отказался от концептуализации квазиобъектов. Квазиобъект есть нечто такое, что не является ни простым объектом, ни субъектом, а представляет собой техническое опосредование между ними – например (по Мишелю Серру), когда две команды играют в футбол, мяч перестает быть объектом, выходя за рамки такого субъектно-объектного разделения. Отказ от концептуализации квазиобъектов означает, что концепт техники, который функционирует посредством разделения природы и культуры, субъекта и объекта, как то имеет место в лаборатории, не полностью признан или остается бессознательным:

Нововременные [moderns] действительно отличаются от донововременных тем, что они отказываются осознать квазиобъекты как таковые. Гибриды вызывают в них ужас, который должен быть заклят любой ценой, путем непрерывного маниакального очищения. <…> [Именно этот отказ] влечет за собой новое распространение определенного типа бытия: объекта, конструирующего социальное, но изгнанного из социального мира и приписанного трансцендентному миру, который, однако, не является божественным объектом, создающим, по контрасту, меняющегося субъекта, носителя права и морали [418].

Таким образом, техника оставалась бессознательной, и всё же это бессознательное начало оказывать значительное влияние на жизнь разума в определенный момент европейской истории, а именно в эпоху модерна, и это бессознательное достигло кульминации в ходе промышленной революции. Современное технологическое состояние характеризуется трансформацией этого бессознательного в сознание. Это поворот, в котором технику пытаются сделать частью сознания, но не самим сознанием (вот почему можно понимать его как инструментальную рациональность). Это новое состояние распространилось по всему миру, не оставив никакого выбора: даже в амазонских лесах существуют движения, которым пришлось защищать собственные культуры – например, предоставляя права нелю́дям, сохраняя традиционные культурные практики и так далее, – точно так же, как китайцы попытались сохранить традиционные ценности в ходе модернизации. Когда они столкнулись с невозможностью претендовать на полную социальную и экономическую автономию, им пришлось противостоять современному технологическому состоянию, и сегодня судьба таких исконных практик остается неопределенной.

В отличие от популярной интерпретации, согласно которой постмодерн, датируемый концом XX века, указывает на конец модерна, я бы скорее сказал, что модерн завершается лишь в текущий момент XXI века, почти через сорок лет после заявления Жана-Франсуа Лиотара о наступлении постмодерна, поскольку, как мне кажется, только на этом этапе мы начинаем обретать технологическое сознание. На деле не только Латур и Лиотар, но и многие другие из тех, кто писал о технологиях – в частности, Жак Эллюль и Жильбер Симондон, – ставили проблему отсутствия сознания, проблему непонимания технологий. Например, в «О способе существования технических объектов» Симондон описывает ее как незнание и непонимание техники и пытается сделать технические объекты видимыми или более осознаваемыми[419]. Жак Эллюль, в свою очередь, перенял симондоновский анализ технических объектов и технических ансамблей и распространил его на глобальную техническую систему, которая погружена в процесс становления тотализующей силой. Именно это усилие осознать то, о чем мы не подозреваем, но что в значительной мере составляет нашу повседневность, действительно конституирует «конец модерна».