Вопрос о технике в Китае. Эссе о космотехнике

Однако давайте сделаем шаг назад и спросим: что мы подразумеваем под словом «конец»? Оно не означает, что эпоха модерна внезапно останавливается, его смысл скорее в том, что модерн как проект вынужден столкнуться со своим пределом и тем самым трансформироваться. Поэтому под «концом модерна» мы, разумеется, имеем в виду не то, что модерн перестает воздействовать на нас, а скорее то, что мы видим и знаем: он на самом деле подходит к своему завершению. Тем не менее мы всё еще должны преодолеть его, преодолеть те эффекты, что он произвел на нас и в нас, – и это, несомненно, займет куда больше времени, чем мы могли бы себе представить; точно так же Хайдеггер говорит, что конец метафизики не означает, что ее больше нет и она перестала влиять на нас, он, скорее, означает, что мы – свидетели ее завершения и ждем, когда нечто иное придет ей на смену, будь то новое мышление о бытии или еще более спекулятивная метафизика. Кроме того, подобно концу метафизики, конец модерна в Азии протекает в ином темпе, нежели в Европе, как раз потому, что, во-первых, их философские системы не идеально соответствуют друг другу, и, во-вторых, переход концепта из одной системы в другую всегда является отсрочкой и трансформацией.

Постмодерн пришел слишком рано и сопровождался слишком большими надеждами, тревогами и волнением в работах Лиотара – пророка XX века. В лиотаровском дискурсе о постмодерне первенство отдается эстетике; он чувствителен к эстетическим смещениям, вызванным трансформацией мира, движимого силами технологии, и пытается превратить эту силу в ту, что была бы способна отрицать модерн. Постмодерн является ответом на такую новую эстетику, а также служит новым способом мышления через апроприацию технологий. Поэтому неудивительно, что на выставке «Les Immatériaux»[420], которую Лиотар курировал в 1985 году в парижском Центре Помпиду, вопрос чувствительности вышел на передний план, а новые технические и промышленные объекты соседствовали с произведениями Ива Кляйна, Марселя Дюшана и других. Чувствительность и «беспокойство», которые «Les Immatériaux» пыталась пробудить, равнозначны осознанию неопределенности космоса, ненадежности знания и человеческого будущего. Благодаря этой новой чувствительности люди начинают лучше сознавать, что находится у них в руках, технические средства, ими разработанные, и тот факт, что их собственная воля и существование стали зависимыми от аппаратов, которые они считали своими творениями, – и действительно, сам человек погружен в процесс «переписывания» новыми «нематериальными» языками машин. Именно так Лиотар поставил вопрос об анамнезе в связи с технологиями: он очень ясно видел, что эксплуатация памяти промышленностью будет усиливаться с развитием телекоммуникационных технологий. Поэтому он стремился преодолеть промышленную гегемонию памяти, подняв вопрос на новую высоту (и разместив его в новой плоскости), хотя та остается предельно спекулятивной и, стало быть, почти непрозрачной. Моя собственная концептуализация процесса, понятого как окончание модерна, концентрируется на гипотезе о том, что модерн сопровождается технологическим бессознательным, а индикатором его конца выступает становление-сознательным, то есть осознание, что Dasein – это техническое сущее, которое может изобретать технику, но также ею обусловлено.