Вопрос о вещи. Опыты по аналитической антропологии

И вот в чём трудность: мой глаз доверяет «вещам» Магритта в их раздельности, но не столь внимателен к тем «объектам», «фигурам», которые компонируются художником в конструкции. Действие сюробъектов явно с течением времени ослабевает, и их восприятие изменяется. Причём это изменение может быть столь значительным, что картина, получая знак «музейной ценности», приобретает вместе ещё ряд дополнительных значений, более не поддерживающих прежние условия восприятия. На первой фазе восприятия я получаю эстетическое удовольствие от созерцания отдельно выписанных художником вещей, без их отношения друг к другу. Здесь живопись Магритта и производит своё действие. Но художник явно желает добиться от меня намного большего и как бы инструктирует: «Смотри внимательней, и начни размышлять! Ведь то, что ты видишь, такого быть не может, ты думаешь, я зря соединил все эти фрагменты (которые ты почему-то называешь «вещами»), я хочу вызвать у тебя интеллектуальное замешательство, эмоциональный ступор, шок, и мне совершенно неинтересна твоя так называемая “правильная” эстетическая реакция!» Однако эта вторая фаза, которая оказывается результатом размышления, а не «взгляда», менее любопытна. Я, конечно, её не отвергаю, но считаю, что она относится к сфере перцептивно-менталистской экспериментации, нежели к эстетическому переживанию. Вижу я «взглядом», который никогда не попадает в ловушку, и всегда найдт «свой» путь, и в этом случае совершенно неважно, ошибусь я или нет при опознании видимого. Мой взгляд полностью миметичен и поэтому слеп к ловушкам, в которые может попасть моя интеллектуальная способность суждения. Выходит, что это нелепое, и почти навязанное нам Магриттом требование: «Не смотри, а размышляй о том, что ты видишь!» – не даёт результата, ибо не соотносится с эстетической эмоцией, в которой я постоянно нуждаюсь. Вывод: существование живописного произведения не зависит от того, во имя каких целей его используют. И даже если художнику кажется, что он нарушает некоторый привычный порядок внутри эстетического опыта, то это заблуждение, ибо живопись никоим образом не соотнесена с тем, что она изображает. Живописное произведение свободно от собственного изображения, как несвободно от цвета, света или линии (этих «вечных объектов»). И сколько бы ни пытался Магритт оказывать на нас давление своими теоретическими изысканиями, мы остаёмся верными собственному восприятию. А оно отказывается видеть смысл в «ментальных конструкциях» и не замечает «ловушек», в которые попадает, т. е. воспринимает не объекты, а вещи-фрагменты. Конечно, нельзя не отдать должного усердию и опыту художника, который всё-таки стремится оторвать наше восприятие от вещей и загнать в объектное поле. Ведь только там «проходят» все эти фокусы, и действительно захлопываются ловушки, из которых нет выхода. Но вот я смотрю на другие «картинки» Магритта – и там всё та же игра, всё те же попытки загнать в угол мой свободный гуляющий «взгляд». Глубокая эстетическая эмоция приходит к нам из созерцания вещности вещи. Или иначе: созерцание становится возможным, когда вещь захватывает нас своей неподвижностью, повторяемостью и скукой. Есть ещё и другие причины неустранимости «моего» взгляда. Нет нужды во внимательном разглядывании, поскольку быстрота опознания «вещи» несравнима с медленностью жизни самих объектов, включённых в конструкцию. Быстрота моего взгляда столь велика, что ловушка не успевает захлопнуться. Да, это нелепо, но поскольку всё, что изображается пассивно и безмятежно, наполнено скукой повторения.

Поэтому-то, в силу малой активности самого изображения, мой взгляд так свободен и безответственен перед изображаемым.