Ворчание ездового пса

Многие из моих читателей, из узких кругов, цитируют именно этот мой постулат. Потому что этих городских личностей, умеющих вертеться, расплодилось до хрена, каждый желает урвать; а тех, кто тащит воз и умеет нести ответственность перед своей совестью, – в жизни вообще немного.

Довлатов пишет, в общем, о себе. Он сам говорит, что не состоялся нигде, ни в чем. Ну, как писатель‑то состоялся. Язык у него великолепен, и это только один из признаков его писательского таланта.

И Веллер – писатель. Тоже горожанин и тоже, в общем, пишет об абсурде жизни. Только он ещё поучает нас, как жить; Довлатов хоть, слава богу, на это не замахивался.

Может, Довлатов как личность близок миллионам несостоявшихся? Тех, кто мечется с работы на работу, не задерживаясь и не вникая в глубины ремесла, тех, кто истерически боится жизни и не способен грудью на поток?

Веллер ведь тоже помотался по жизни, трудовая книжка, небось, толстая. А Довлатов и вообще ухрял за бугор и нашел себя среди таких же. Нашел ли? Ведь умер рано.

Читаю литературную критику и рецензии на творчество Зощенко и Довлатова. Параллель между ними просматривается невооруженным глазом. И прихожу к одному выводу.

И Зощенко, и Довлатов считали жизнь в советской стране театром абсурда и абсурд – единственной формой жизни общества. Про Зощенко молчу, он мне как‑то неинтересен. А вот Довлатов, питерский певец абсурдной жизни, своим творчеством приоткрывает собственно мировоззрение обитателей мегаполиса. Оно истерично. Оно вызревало на кухнях в период хрущевско–брежневского застоя. И чего ждать от Довлатова? Анекдота, расписанного по всем канонам литературно–технологического искусства. Тут тебе и пласты, и слои, и течения, и формы, и всякая литературоведческая херня, от которой я далёк, но о которой со смаком распевает поколение питерской литературной интеллигенции, не способной ни на что, кроме разбора полетов. Летать‑то ей самой не дано.

И не надо сравнивать мой язык с чьим‑то иным. Может, где‑то, в чем то, и есть внешнее сходство. Но я пишу вполне самостоятельно, не опираясь ни на кого, кроме старых русских классиков. А Довлатова я впервые прочитал позавчера. Записки тюремного надзирателя. Я надзирателей… брезгую. Я пилот, летал всю жизнь над надзирателями; увольте.

Чистоплюй?

Увольте! Я дышал в небе свободным воздухом, и думал о высоком, и делал высокое Дело.

Может, немного не к месту, или притягиваю за уши… но вот представители того самого Дела, мои коллеги, нынче получили высокие награды. А надзиратель – он и останется надзирателем.

Ну, открыл мне глаза Довлатов на этот мир за колючкой. Да мне он как‑то до лампочки. А я открыл людям мир Неба, и сделал это, по отзывам читателей, неплохо.

Тут Довлатов где‑то упомянул, что его в детстве гладил по головке сам Платонов. Я открыл рассказы этого Платонова, почитал оценки его творчества спецами. Тоже певец абсурда.

Блин, как началась перестройка, как всплыла пена этих освободившихся литературно–кишечных газов, как повылезли эти абсурдисты и стали воспевать таких же абсурдистов… И появился этот интеллектуал–извращенец Набоков… из‑за бугра. А у себя откопали Платонова, Мандельштама, – и то только потому, что их гнобил Сталин. Эти горожаны, в безделье своем и в искусственности жизни, и мыслят‑то не так, как нормальные трудовые люди, и читают эту фигню, и задумываются: ах, как тяжело прозревал нарр–рёд…

Да не через Платонова и Довлатова он прозревал. Он и без них прозрел, жизнь заставила. А теперь они читают и ахают: во! Во! Как правильно описал! Как предвидел!

Через сто лет улягутся революционные волны, миллионы людей и знать не будут о той революции: мало ли какой прыщик выскочил, расчесался в язву, а теперь и следов не видно. И что тогда Платонов и Довлатов? А Льва Толстого читать будут, потому что он описывал нормальную человеческую жизнь. И скажут: во! Во! Так и есть! Это – и со мной, и с ним, и с тобой, и всегда.

Я думаю, моего «Пса» тоже будут читать. Потому что он открывает двери в иной мир. И читать его будут до тех пор, пока этот новый мир не станет привычным для большинства. Тогда забудут. Но мои книги и сейчас, сию минуту, зовут молодежь в небо, значит, от них есть реальная польза.

Теперь вот читаю о Бродском. Он из той же питерской бражки. Тоже диссидент, гонимый, поднятый на щит за рубежом, с семиклассным образованием получивший должность профессора и преподающий в американском университете историю русской литературы и пр. высоколобые поэтические науки, а затем выдвинутый и на Нобелевскую премию… известно же, как эти премии присваиваются даже сейчас.

Все они всплыли на волне диссидентства и нечта эдакого. Все они – дань борьбе свободы с авторитаризмом, в теоретическом её понимании. Все они – знамя, лозунг и фетиш митинговых крикунов.