Воронеж – река глубокая

И я вспомнил встречу с Галиной в больничном бараке, и закрыл глаза, вроде бы спрятался головой в песок, как страус. Приходила, значит, Галя... Пережи­вала? Только бы никому не рассказала правды. Хотя... Зачем она будет рассказывать правду? Ей тоже не особенно нужны разные слухи-пересуды. Ухаживала за мной? Вначале избила, потом лекарство принесла, вот и пойми этих женщин.

— Пей сульфидин. Страшно дорогое.

Я открыл глаза, на блюдечке лежала красная, как кровь, таблетка заморского чуда—лекарство. Пени­циллина тогда еще не было и в помине, теперь к нему привыкли не только врачи и больные, но даже микробы, а в то время красный сульфидин творил чудеса, правда, после приема белье становилось кое-где красным, но это не самое страшное, хотя и неприятное.

Вовка Дубинин приходил каждый день. Жил он на Пушкинской, 28, в знаменитом доме, который называли Серым за «наплеванную» бетонную штукатурку. Этот дом сохранился единственным в центре города,— как говорится, «и от бабушки ушел, и от дедушки ушел», выстоял бомбежки, залпы «катюш», его не успели сжечь при отступлении немцы. Напротив Серого взрывной волной забросило на крышу одноэтажного дома целе­хонькую трехтонку, она так и стояла до весны сорок третьего, пока рабочие хлебозавода не сбили сходни и не скатили по ним машину на землю. Половина Серого все- таки сгорела после освобождения Воронежа по вине какого-то разгильдяя, забывшего закрыть на ночь двер­цу «буржуйки».

Жители Серого называли свой дом «тюрьмой наро­дов», и не без основания — в уцелевшей части здания не работал водопровод, канализация и паровое отопление.

Жили Дубинины скученно, в маленькую двухкомнат­ную квартиру их набилось восемь человек, плюс бабка парализованная. Вовка домой приходил лишь ночевать. Учился он в вечерней школе у Ивана Яковлевича, подра­батывал в «Трудрезервах», где его мать, тетя Клава, начала работать старшим тренером по гимнастике.

Неожиданно заявились студенты. Расселись чин­но — Женька Чарушина, большеглазая, с вьющимися, как после шестимесячной завивки, волосами. Нона, худющая, вроде меня. /Марк Рудин, Кастрюля и Плак- син-младший — сын нашего проректора, мы с ним ока­зались в одной группе. Он был удивительно похож на своего отца — тот же рост, те же голубые с белыми рес­ницами глаза, тот же цвет волос, огненно-красный, как медная проволока. Я не успел сжиться с ребятами, пото­му что не ходил на разборку кирпича в коробке ВИСИ, мне производственная практика засчитывалась в трам- парке, где я ночью с женщинами ремонтировал трамвай­ные пути. Больше всего допекал электропровод, по кото­рому подавался с ВОГРЭС ток. Было несколько обрывов, потому что старые столбы проводки рухнули, новые поставили на живую нитку, мол, зиму простоят; зимой же по ночам выпадал иней,— летчики называют подобное обледенением,— провода рвались, могли быть и человеческие жертвы: напряжение-то в проводах вы­сокое, но подобных ЧП, к всеобщей радости, не происхо­дило. Мне повезло (не все же пруха Рогдаю): бригаду ремонтников возглавляла Маша, с наших минерских курсов. Она жила в общежитии, вышла замуж за безно­гого инвалида и была очень счастлива.

— Свадьбу от нас зажилила,— сказал я ей.

— О чем ты говоришь! — ответила она.— У нас стульев нет, чтоб гостей усадить, тумбочка да кровать. Да и денег... С базара купить — дорого, он же не рабо­тает, у него солдатская пенсия, еще не пристроился, не получил специальность.

— Мы бы принесли.

— Свадьба на чужих подачках? — усмехнулась Ма­ша.— Да и он сторонится людей. Такое пережить, знаешь, характер меняется. Он гостей не любит.

Я гостей любил, хотя принимать их в чужой квартире было неловко. Серафима Петровна была дома, проверя­ла тетради. Сколько она приносила тетрадей, уму непостижимо! Каждый вечер клала перед собой высо­ченную стопку, читала, правила сочинения учеников Седьмой образцово-показательной мужской школы. Я посмотрел, о чем они пишут. О каких-то «лишних людях». Онегин — лишний человек, Печорин — лишний человек, и еще было несметное количество «лишних», интересно, кто же тогда на Руси был нелишним? Гера­сим из «Муму»?

Серафима Петровна убрала со стола тетради, при­гласила ребят за стол, поставила стаканы, разлила чай, каждому на блюдце налила патоки.

— Угощайтесь!

— Что нового? — поинтересовался я у студентов.

— Начались занятия,— сказал Плаксин Венька.— Ходим на лекции. Тебе еще нельзя, холодно в аудитори­ях, чернила замерзают, когда ветер дует.

— Окна, что ли, не вставили?

— Стекол-то не хватило! Мы окна заложили кирпи­чом до лучших времен, наверху оставили окошечки. Когда ветер дует в лоб, «буржуйки» дымят, топить нельзя, вот и мерзнем, бегаем греться в аудитории, где трубы выходят на восток, а когда у них холодно, они бегут к нам.

— Весело живете.

— После Нового года будет сессия. Мы тебе лекции принесли и по очереди будем ходить к тебе объяснять. Мы тебе стипендию принесли.

— Приходите в любое время суток,— сказала Сера­фима Петровна.— Очень правильно придумали.

Пришел Рогдай. Он не баловал визитами. Закричал с порога:

— Нас выселяют!