Воронеж – река глубокая

Я даже не знал, как отреагировать. Кто мог принять такое решение? И куда нас выселяют? Силой, что ли?

Рогдай продолжил:

— Пленные немцы будут восстанавливать коробку. Приходили, делали замеры, из исполкома пришла бу­мажка.

За стеной задрынчало пианино. Я родился в Доме артистов и знал, что такое серьезно заниматься музы­кой, но почему-то каждый звук бил по нервам, в глазах даже появились разноцветные круги.

«Музыкантов надо селить в глухие бетонные бунке­ры,— подумал я,— или на необитаемые острова».

— А как ты думаешь о комсомоле? — вдруг спросил Плаксин-младший.— Отец сказал, что с тобой говори­ли.

— В каком смысле? — оторопел я.

— Так подавай заявление. Ты парень проверенный. Я дам рекомендацию, любой даст. Тебе будет легче.

— Легче?

— Ты будешь в коллективе, а не кошкой, «которая гуляет сама по себе»...

— В комсомол ему еще вступать рано,— вдруг сказал Рогдай.— Ему еще надо работать над собой. Он политически отсталый.

— Мы пошли,— стушевались студенты.— Заявле­ние все же подай. Мы его разберем на первом комсо­мольском собрании.

Когда они ушли, Рогдай сказал с ухмылочкой:

— Подлиза же ты! Как у тебя все ловко получается! И медаль, и ранение, и теперь комсомол?

— Почему бы и нет? — возмутился я.— Чем я хуже Плаксина?

— Может, и хуже,— ответил брат.— Он хоть дурак, но честный дурак, а ты хитрый и... Ты карьерист.

— Мотай отсюда! — разозлился я не на шутку.— Спасибо, пришел, утешил! Жилье я буду требовать отдельно от тебя. Не хочу больше дышать с тобой одним воздухом.

— Вот сейчас ты говоришь правду! — вскочил со стула Рогдай.— Ты давно меня ненавидишь, потому что я один знаю, что ты за тип.

— Мальчики! — начала успокаивать нас Серафима Петровна.— Какая муха вас укусила? Как вам не стыд­но? В самое тяжелое время вы были дружны, а теперь, когда скоро война кончится, вы ссоритесь.

— Он меня на пирожные променял,— сказал я.

Дались мне эти пирожные.

На другой день пришла Верка, принесла Лешеньку, богатырского сыночка. Родила она одного, чем очень гордилась. Она развернула сына и стала напевать:

— Папочка приедет, а мы уже гуляем. Агу-гу-гу! Во какие мы, вылитый папочка, только без усов.

— Верка,— сказал я и тут же пожалел.— А если Зинченко какая-нибудь ППЖ подхватит?

— Чего? — Верка положила Лешеньку в пеленки, встала передо мной, как лист перед травой, руки — в крутые бока.— Да я тогда его... Кончу, во крест! Ребенок не пропадет, советская власть позаботится, а его я задушу. Конечно,— она тяжело опустилась на кровать в моих ногах,— мужик он видный... Твоя Гуля, помню, как около него вилась.

— Ты про кого так? — не понял я.

— Как про кого, про Гальку, строит из себя, а мы знаем, что она тебя к себе заволокла... Знаем, не ду­рочки. Правильно сделал, что убежал. Еще какую- нибудь фашистскую заразу подцепишь. Молодец, что удрал!

— Что ты плетешь! Как тебе не стыдно! За что ты ее так ненавидишь? Она столько пережила...

— Она пережила, а мы в сахаре катались,— вскочи­ла Верка и стала пеленать сына. Ее настроение переда­лось младенцу, и он завопил, как сирена ПВО...— Все ее жалеют. Ее уже теперь не отучишь. Видела я, как на нее Зинченко шары пялил.

— Так это же он пялил, а не она. Она красивая, мужики к ней и липнут, а она их... Она их презирает. И Зинченко она презирала.

— Как, как? — двинулась на меня Верка.— Мужа моего презирала? Что он, хуже других? Ей особого подавай? Нецелованных?

— Понесло! Поехало! — устало махнул я рукой,— Пойми, перед Галей я виноват, я обидел ее, никто ей не нужен. Зря ты подругу честишь.

— И тебя охмурила,— по-своему решила Верка, взяла сына и ушла. Как ей объяснить, что она не права?

За стеной опять заиграли на пианино. Днем дома никого не было. Я встал, меня пошатывало, держась за стенку вышел на лестницу, потихоньку спустился, вошел в соседний подъезд, наверное, чуть не час поднимался на четвертый этаж, и чем ближе подходил к двери, из-за которой доносились звуки, тем больше распалялся, ви­дел наяву, как откроет дверь замухрышка пианист, обязательно в очках и в подтяжках красного цвета, на ногах «карапетки» без задников, лицо прыщавое, нос три метра в склеротических прожилках, он спросит: «Что вам надо?», я ему скажу... Отведу душу. Ступеньки казались необычно высокими, ноги пудовыми, я сел, посидел, набрался сил, пошел к двери и нажал на кноп­ку звонка. И понял, что злость где-то по пути потеря­лась. Дверь открылась, на пороге стояла девушка в байковом халате. Я ее сразу узнал.

— Вам кого?

— Здравствуйте, Рита! — сказал я сипло.

— Вы меня знаете? — удивилась она и оглядела меня, как ученик скелет на уроке биологии.

— Неужели я такой страшный стал? Не узнаешь? Она шире раскрыла створку двери, пригляделась.

— Ой, точно знакомы, Аликом тебя зовут, да? Ты потом в армию поступил, да? Брат у тебя еще был ма­ленький?

— Точно! Признала. А я думаю, кто играет за стеной? Оказывается, старая знакомая.

— Ты наш сосед? Дедушка, дедушка, к нам соседи в гости пожаловали.

Она схватила меня за руку, повела в комнату, там за пианино сидел мальчишка, перед ним были развернуты ноты.