Воронеж – река глубокая

В апреле я замотался со сдачей чертежей. Рейсшину и доску сделал сам, ватман выдали в техникуме, гото­вальню я так и не приобрел, рейсфедер и циркуль подарил Венька Плаксин. Гладких предложил под­чистить фамилию, отметку и роспись учителя на своем чертеже, затем вписать мою фамилию и сдать, мол, никто не обратит внимания, но я хотел все сделать сам. Мне ли, потомственному прорабу, на чужом горбу в рай ехать? Пригодилась настольная лампа, без нее я был бы слепым по вечерам. Мне понравилось чертить, это вроде как бы вырезать сложную фигуру из мягкого дерева, последовательность завораживала; правда, первые про­бы не вызывали радости,— подумаешь, начертить гайку или узел железобетонного сооружения, интерес по­явился где-то на шестой, седьмой работе.

Я доводил рисунок до конца, когда заявился Рогдай. Ни тебе «здравствуй*, ни тебе «до свидания», молча достал футляр с инструментом, я даже не обратил вни­мания, сосредоточенно заштриховывал «пустоту»,— тут важно, чтоб промежутки между линиями были одинако­выми, тогда красиво,— и вдруг буквально над ухом: «Ры-бры! Ры-бры!» Рогдай растянул меха. От неожи­данности рука дрогнула и с конца рейсфедера капнула капля туши.

— Чтоб тебя! — вырвалось у меня. Я спешно начал промокать кляксу, размазал линии.

Рогдай понял, что сделал пакость, но продолжал терзать инструмент с новым взрывом энергии. Все же он был талантом! Надо было уметь извлекать такие по­хабные звуки! За стеной завопил кот. Рогдай подналег, перед ним лежал самоучитель.

Я выскочил в коридор, забежал к соседке.

— Дай проволоки!

Она выдернула шпильку из волос.

Не задумываясь о последствиях, я согнул шпильку в виде скобы и сунул ее в электророзетку. Посыпались искры, в доме погас свет, возможно на всей улице.

— Свечки есть? — спросил я у соседки.

— Для тебя все есть,— сказала она.— Заходи ко мне в гости, когда вздумается. Тебе у меня нет ни в чем отказа.

Она вынула из посудного шкафа две свечи, одну дала мне.

Когда я вернулся к себе, Рогдай спрятал инструмент и самоучитель в футляр.

— Вот увидишь, я скоро научусь.

— Уймись! — попросил я.

— Много понимаешь,— с вызовом ответил брат.— Видел, Рита, как она в эвакуации на голой доске пальцы тренировала? А? Все трудом можно одолеть. «Терпенье и труд все перетрут».

— Сравнил! У нее талант, а тебе не медведь — танк на ухо наехал.

— Не имеет значения,— упрямо сказал Рогдай.— Я тоже буду тренироваться, разовью слух... Откуда у меня слух, если я ни разу симфонического оркестра не слушал?

— Тебе, может, еще арфу дать? Не смеши людей, Родя!

— Ты вечно меня в грязь втаптываешь! — рассвире­пел брат.— Я тебе не мешаю, и ты мне не мешай.

— Я черчу, ты начал пиликать, я чертеж испортил, не подотрешь,— все сначала надо, а ватмана нет за­пасного. Если будешь издеваться, я тебе в твой баян расплавленного свинца налью.

— Попробуй! — Рогдай вскочил на кровать и сдер­нул со стены кинжал.— Только попробуй. Это ты от зависти! Привык, что тебе одному подарочки прино­сят, а когда мне ценную вещь преподнесли, ты начал психовать. Я тебе не мальчик! Будя! Покомандо­вал!

— Замолчи! — сказал я сквозь зубы.— Родя-уродя!

— Алик-шкалик!

Мы обменялись любезностями и смертельно обиде­лись друг на друга. Я быстро остыл, пытался втолко­вать:

— Ты изводишь нервы людям. Я не удивлюсь, если Мурка ворвется к нам и разорвет твои меха.

— Я тогда ее кота убью!

— Чингисхана? — опешил я.— Который кормил нас?!

— Он теперь не наш.

Рогдай оделся, взял инструмент и ушел в ночь. Он не приходил домой недели две, не знаю, где разучивал «Светит месяц», скорее всего в Березовой роще, подаль­ше от человеческого жилья. В конце концов, эту прими­тивную пьеску мог выучить даже глухонемой, чисто механически.

Отложив ручку, я вдруг почувствовал себя в ином состоянии,— оказывается, когда остаешься с бумагой наедине, мыслить начинаешь по-иному, слова приходят, которых раньше и не употреблял; сидишь с ручкой в руке, а сам вроде стоишь в стороне, вроде ты — это кто-то другой... Ты сам себе задаешь вопросы и отвеча­ешь на них, споришь с самим собой, произносишь монологи,— а когда начинаешь их записывать, те слова, которые произносил, улетучиваются, мысль остается, только ты ее записываешь дурацкими стандартными словами, и тебе трудно дышать от убогости собственного лексикона.

Я вышел в темный коридор, подкрался к двери соседки, приложил ухо.

У соседки был гость. Играл патефон «Целуй меня ты горячо», звенели бокалы...

Я тихо позвал: «Чингис! Кис-кис, иди ко мне, иди сюда, мой хороший, пиратик ты мой родной! Кис-кис- кис!..»

У котов слух тоньше, чем у людей.

В ответ раздался рев Хана. Услышал, молодец! Ты же вольная птица, хотя и кастрат, дитя подвала, нашего подвала Дома артистов, друг!

— Мя-у-у-у... мя!

За дверью раздался звон разбитого бокала, за ним возглас мужчины: «Да пусти ты его, гада! Из-за него заикой станешь!»