Воронка бесконечности

Он казался сдержанным, надежным, правильным – настоящим сильным мужчиной, опорой.

Что-то рождалось тогда между нами. Может быть, это была и любовь – но какая-то слабенькая, недоношенная…

Отцу я не рассказала об этом разговоре. Почему-то я произнесла другие слова:

– Отец, ну… знаешь ли, он такой правильный, надежный. И он уже работает, и серьезный такой. И потом, он не пьет. Представляешь, вообще не пьет, практически совсем!

Отец невесело усмехнулся.

– О да… Ну это, конечно, очень убедительный аргумент.

Он долго молчал, потом произнес очень медленно, как-то нехотя, через силу:

– Знаешь, все, может быть, и так, но одного я все же не понимаю – как он мог так поступить? Что, он не видел, в каком ты была состоянии, что же он, воспользовался этим?! М-да… По моему мнению, это запредельно. Ну и ну… – Отец покачал головой, пристально посмотрел куда-то сквозь меня, как будто что-то увидел там, за моей спиной, и глаза у него вдруг потускнели, словно кто-то сильно дунул и разом потушил их, и сделались совсем больные. Потом, после паузы, заключил: – Да уж! Я очень хотел бы ошибиться, но, знаешь, что… ты все-таки будь с ним осторожнее, приглядись-ка к нему повнимательнее…

Что же, я опять попала в Зазеркалье? Я снова надела на себя чужие галоши! Что это – снова чужая реальность или, не дай бог, еще одна Воронка – чужая, не моя? Или все же настоящая жизнь – моя!

Много лет назад. Она…

Долго, может быть, полчаса, а может, и больше, тряслись они с Олежкой в старом дребезжащем развинченном автобусе от ВДНХ куда-то в отдаленный район Медведкова: линию метро в этот район тогда еще не провели. За окнами полупустого в эти послеобеденные часы автобуса временами тихо всхлипывал обиженный кем-то с самого утра октябрьский дождь, размазывал по щекам холодные грязные слезы, старательно тер мокрые глаза свинцово-серыми ледяными кулаками. Даже в автобусе было сыро, промозгло. На улице же холодный ветер пронизывал, добираясь до костей. И погода стояла отвратительная уже много дней подряд. Свинцовые тучи взяли город измором, загородили его от всего мира, заволокли небо, казалось, навсегда. Все вокруг стало тусклым, расплывчатым, плоским и каким-то нереальным…

День хмурился с самого утра, но теперь он мрачнел прямо на глазах. Он, похоже, встал сегодня не с той ноги, дулся, отмалчивался, сердито сдвигал темно-серые густые брови, а потом и вовсе зашел в какой-то из близлежащих домов и незаметно переоделся в вечер – темно-серое марево стало быстро разливаться по улицам города. Еще не совсем стемнело, и только-только начали зажигаться огни отдаленного московского микрорайона. Но пока они ехали, мрачное, низкое, грязное свинцовое небо провалилось на огромный город откуда-то с высоты и легло на него, придавило всей своей тяжестью, смешалось с ним.

Сейчас они проезжали по какой-то узкой длинной улице, петлявшей по всему микрорайону, – и она окончательно перестала ориентироваться. Куда они приехали? Но даже здесь, на окраине города, она читала на крышах невысоких невзрачных грязно-серых домов навязчивые лозунги страны развитого социализма. Здесь было все: и призывы – «Решения XXIV съезда КПСС – в жизнь», «Миру мир», «Партия – наш рулевой», «Даёшь пятилетку за 4 года!»; и угрозы: «Коммунизм неизбежен», «Мы придем к победе коммунистического труда!» И еще почему-то агитация: «Летайте самолетами Аэрофлота).» И вдруг «Мир! Труд! Май!» — странно, ведь в окна давно постучался октябрь.

…В конце лета они снова стали встречаться после долгих месяцев разлуки, но в последнее время виделись очень редко. Олежка, очень оживленный, был явно рад встрече, все время что-то говорил, рассказывал, кажется, смешное, но ей не было смешно, да и слушала она в пол-уха, отстраненно. Почему-то слова его больше не бежали друг за другом вприпрыжку, не опережали друг друга, играя в догонялки. Даже темно-серые его глаза больше не были горячими… Странно, а куда же запропастились его игривые, вечно подпрыгивающие на одной ножке смешинки с хитринками?

М-да… Концентрические круги по воде…

Они приезжали в Медведково уже несколько раз. Там, на самой окраине Москвы, подальше от любопытных глаз, они могли побыть совсем одни, уединиться, не бродить под дождем в это промозглое время года.

«Да, разрослась моя Москва, вот как распласталась – далеко-далеко, – думала она. – Однако как одинаковы, словно на подбор, все эти новостройки, которые появились в разных частях города. Почти близнецы. Хотелось бы сказать, выросли… Но, в основном, это до уныния одинаковые низенькие пятиэтажки; иногда среди них попадаются девятиэтажные блочно-панельные дома, и уж вовсе редко возвышаются гордые шестнадцатиэтажные красавцы. Хрущевские кварталы – новостройки Дегунина, Выхина, Чертанова…»