Воронка бесконечности

Долго сидели на поваленном дереве – Олежка заботливо подстелил свою куртку, устроил для нее удобное сиденье, – курили одну сигарету на двоих, рассказывали друг другу о чем-то незначительном, но для них очень важном. Они слышали, как ночь волновалась, вздыхала, дышала им в лица то нежно, то страстно, что-то нашептывала, желая поведать все свои секреты, важные и пустяковые. И деревья в лесу тоже перешептывались, наверное, сплетничали, обсуждая их с Олежкой.

Он крепко держал ее за руку, и обнимал, и шутил, ласково, деликатно подтрунивал над ней, а она смеялась… И слова его торопились, и бежали наперегонки, играя в догонялки, и перекатывались, и кувыркались друг через друга, играя в салочки, и последние перегоняли, перепрыгивали через другие слова, произнесенные раньше. А в глазах его совсем по-детски, на одной ножке, подпрыгивали от радости и нетерпения шустрые горячие смешинки и хитринки, игравшие, как всегда, друг с другом в прятки…

Много молчали, но это было понимающее, а потому счастливое молчание.

А потом горела, полыхала багрово-красным пожаром, трещала сучьями, поднимаясь до самого неба и даже выше, кипела, разливаясь киноварью, страсть. Как странно, ведь земля-то была совсем сырая после прошедшего недавно дождя… Зачарованная багрово-алая Воронка страсти затягивала глубже, глубже… глубже… и все было не достать до дна. А страсть неистовствовала, бурлила, жгла огнем, извивалась оранжево-рыжими языками пламени, дымилась, опаленная, захлебывалась восторгом, счастьем! Багрово-алая обжигающая страсть была антрацитовой ночью, лесом, небом, травой, поваленным деревом, ночным свежим воздухом. И светила им сверху полная луна: круглый молочно-белый плафон, как дома, у ее торшера, медленно плыл где-то там, в вышине. И страсть была этой огромной молочно-белой, с багровым отсветом, луной, и распахнутыми настежь глазами крупных, ярких августовских звезд, глядевших на них сквозь деревья.

Страсть, неистовая, отчаянная, по-детски искренняя, была в них и вне их, и вокруг них, она затопила – или подожгла? – весь мир! Горячо! Жарко!.. То горько, то сладко, тревожно, остро, сумасшедше пахли лесная трава, цветы. А земля была вся усыпана опавшими листьями, сосновыми шишками, еловыми ветками… Они кололи ей спину? Да… Может быть… Нет… Она не замечала этого. Мешали сосновые шишки? Нет… Они ничего не чувствовали. Запах его куртки, на которой ей было так мягко лежать, – любимый запах! – сливался с одуряющими, волшебными запахами августовской ночи. И ночной лес больше не казался черным, непроглядным. Он стал багрово-алым, и в багрово-алом свете она видела его умиравшие от страсти любимые глаза, любимое лицо, склонившееся над ней… Каждую черточку.

Раскаленная земля под ними раскачивалась все сильнее, сильнее, словно лодка в разбушевавшемся море, и гудела, как огромный колокол на высокой колокольне… Восторг. Наслаждение друг другом. Соединение. Слияние… Забвение… Как сладко кружилась голова, как растворялись, как таяли они друг в друге… Совсем, до последней капли, потеряв представление о времени и пространстве.

А страсть звенела, как натянутая струна, и умирала от счастья, и рождалась вновь.

Багрово-алая от страсти ночь прерывисто дышала, смеялась, захлебываясь от счастья вместе с ними и плакала от счастья тоже вместе с ними. Ночь сообщнически подмигивала им яркими глазами августовских звезд, а изредка теряла какую-нибудь звезду – роняла ее на землю, и та падала, медленно-медленно скатываясь по небу на землю, как сверкающая крупная слеза.

Августовский звездопад.

Его глаза силой телепортации поднимали ее до самого неба, и они вместе взлетали туда, как на гигантских качелях, а потом падали вниз с головокружительной высоты, чтобы снова взлететь – вместе. Летело, кружилось, гудело от оглушительного восторга огромное чертово колесо, а небо все падало и падало на землю, проливало на них неистовые ливни счастья. То нежно звенела колокольчиками, то гремела в мажоре, грохотала громом над зачарованным страстью лесом торжествующая, грозная, неотвратимая, смеющаяся, упоительная музыка балета Вальпургиева ночь[21]. Вкрадчивую, летящую мелодию виолончели, арфы, грусть и плач скрипки сменяли всхлипы флейты, рев трубы, а затем ночной лес раскалывали на куски оглушительные взрывы бубна и грохот барабана. И опять, и опять, и снова, и опять… Снова звенела веселыми нежными колокольчиками, а потом гремела эта музыка… Снова вкрадчивую, фривольную, летящую мелодию танца сменял гремящий грохот ударных инструментов. И опять нежный хрустальный перезвон колокольчиков перекрывали удары барабана, словно раскаты грома разразившейся вдруг прямо над ночным лесом грозы.