Воронка бесконечности

…И накатывала внезапно, непонятно откуда возникнув, легкая, прозрачная аквамариновая волна прибоя нежности, и качала, и облизывала, ласково дотрагиваясь до нас своим шершавым, но мягким, теплым, уютным языком… Узорчатая, с крошечными пузырьками, шуршала она и кипела вся-вся этими пузырьками… И лопались они, и щекотали. И подхватывала, обволакивала, увлекала ласковая эта прозрачная волна за собой, и несла их неспешно, невесомо, неслышно, незримо, неощутимо. И журчала она, тащила за собой гальку, тихо-тихо что-то вкрадчиво шептала и дышала то нежно, то страстно… А затем вдруг вслед за ней где-то там внутри, – в душе, сердце, теле – постепенно зарождалась, формировалась, нарастала, набирала силу, грозно надвигалась, высилась, вскипала огромная мутная волна страсти…

И вдруг со всего размаха обрушивалась волна, бурлила, шипела, кипела, пенилась, пузырилась, заливая, сбивала с ног, накрывала с головой, топила… Но сейчас волны страсти были кобальтовыми, как темно-синее майское небо поздним вечером, и разливались, и плескались вокруг них под увлекающие в неведомую даль волшебные звуки Va Pensiero[29]. И переполняло одно лишь желание – раствориться друг в друге.

Так, значит, страсть бывает не только багрово-алой?

Была той ночью огромная нежность. Он не позволял страсти утопить нас.

Он берег меня, помнил – пока нельзя.

Что же это такое – счастье? Наверное, это минута. Минута счастья, когда любишь, когда соединяешься с любимым вся-вся, духовно, физически, всем сердцем, когда любимый тебя любит и понимает. Это Воронка, куда бросаешься очертя голову и повторяешь вслед за Генрихом[30]:

Мгновенье! О, как прекрасно ты, повремени!..

Хорошо, если эта минута пройдет жизненный круг и вернется, чтобы повториться несколько раз за долгую жизнь. Так камень, пущенный ловкой рукой умельца, прыгает, скачет по воде, оставляя за собой концентрические круги…

Что такое Страх? Часто это путь длиною в жизнь. Страх возникает, когда человек теряет уверенность, уважение к самому себе, когда растоптано его достоинство, когда он одинок, чувствует пустоту, воздушную яму вокруг себя – и падает в Воронку.

Любовь несовместима со страхом. И любовь может победить страх. Иногда одна только минута счастья вырывает с корнем годы страха. Тогда козырная шестерка бьет туза, а одна крошечная, не различимая в траве былинка побеждает мачтовый лес.

Лишь под утро мы, совершенно обессиленные, задремали. Но, кажется, не проспали и нескольких минут, как вдруг кто-то заорал истошным, дурным голосом в самое ухо:

Союз нерушимый республик свободных…

– Ах, ты, чер-рт! Я же забыл выключить радио! Разбудило теперь тебя, конечно, вот проклятое! – Олежка подпрыгнул, как ужаленный, выскочил из постели и бросился на кухню.

И, правда, мы с вечера забыли выключить приемник, ведь в полночь первая программа, как всегда, прекратила вещать до шести утра, а теперь пришло утро – исполнением Гимна Советского Союза народ страны победившего социализма извещали о встрече с новым днем и готовили к новым великим свершениям. Здравствуй, страна героев, мечтателей, ученых!

А где-то спустя час после исполнения Гимна позвонил отец. Олежка ответил на звонок – и тут же передал мне трубку. Было и страшно, и стыдно услышать голос отца: в первый раз в жизни я не предупредила его даже не о том, что задерживаюсь – о том, что совсем не приду.

– Ну и как прикажешь это понимать? – это все, что он сказал. Без «Здравствуй», «Доброе утро». Голос отца был – нет, не суров, скорее растерян. В голосе бился, виделся, отзывался эхом страх.

– Отец, я не приду… – Мой голос был полон железной решимости. Так говорят, когда еще ничего не решено. Он молчал – слушал. – Я… мы решили остаться… В общем, я пока здесь останусь. Со мной все в порядке. Ты только не волнуйся, пожалуйста…

Отец помолчал. Он знал: одно неверное слово – и… Потом сказал очень жестко, совсем на него не похоже – в голосе звучали металлические нотки:

– Пожалуйста, приходи домой. В любом случае, надо поговорить. И поскорее – я жду. – И положил трубку.

Наверно, это инстинкт подсказал ему верные слова. Теперь я не могла остаться. Это было бы за гранью, запредельно, как любил говорить отец. Это было бы предательством. Я не могла так поступить.

Я не могла решиться уйти из дома, ведь сразу прилетал страх, окутывал свинцово-черными крыльями, лишал сил, сковывал по рукам и ногам.

Меня преследовало ощущение, будто две любви – к Олежке и к родителям – сражались на дуэли на пистолетах, с близкого расстояния.

С каждой встречей Олежка все реже шутил, почти не подтрунивал надо мной, как раньше, и все более настойчиво повторял:

– Так нельзя. Мы не можем так, ты пойми… Не уходи, не надо. Не уходи от меня … Не бросай… Ну, пожалуйста. Не уходи сегодня хотя бы… Ну, побудь еще чуточку. Останься… Давай жить вместе, давай поженимся.

Так прошли два месяца. А потом вдруг…