Воронка бесконечности

…Олежка провожает ее домой… Весна, черемуха пахнет одуряюще, поздний вечер. Как разгорелась луна, как горят в высоком небе звезды! Она никогда не видела, чтобы звезды были такие! Они же просто не бывают такими яркими, живыми! Они не могут так гореть! И луна… Вот они идут по лунной дорожке, ноги наступают на лунный свет, и лунный этот свет поднимается до пояса, потом до самых плеч… А потом они тонут в нем, а лунный свет становится молочно-белым, плотным, мягким, как пушистый ковер… Они, захлебываясь, пьют вкусный серебристый лунный свет, и какое-то давнее, забытое, но очень счастливое воспоминание охватывает ее…

«Не надо больше! Не хочу!»

Она крепко-крепко, до боли, зажмурила глаза… Если б только это могло помочь! Но упрямая картинка бежит, наступает помимо ее воли, навязчиво…

…Вот они веселятся на дне рождения у Майки, любимой подруги, в старой квартире ее родителей на Малой Пироговке, неподалеку от Новодевичьего монастыря и Первого Меда. Все уже встали из-за стола, танцуют под «Восточную песню» и «Облади облада!» А она с радостью и удивлением наблюдает за тем, как увлеченно играет Олежка с Витусей, двухлетней Майкиной племянницей… Девчушка повисла на нем, обвешала его, как, елку, своими игрушками… А он подхватил ее на руки, как-то неловко обнял, танцует с ней на руках, и это так трогательно… и тихонько что-то говорит ей: «Витик, Витик…». Играет музыка – это подруга-именинница завела пластинку их обожаемого Джанни Моранди «Star insieme a te non mi basta mai![31]».

A всего час спустя она за что-то сильно обиделась, обозлилась на него, кажется, за лишнюю выпитую им рюмку вина – ведь он же ей сто раз обещал держаться в рамках! И вот они стоят друг против друга в большой, бывшей коммунальной, кухне, она орет на него, топает ногами, лупит его по щекам, а он только зажмуривается, отворачивается… Прибегает подруга Майка, что-то кричит, отталкивает ее, хватает ее за руки, отталкивает… загораживает его, урезонивает ее. Потом на шум и крики приходит в кухню Майкина мама, невысокая полная темноволосая женщина. Майка быстро уводит Олежку в комнату, а Майкина мама, женщина положительная, несовременная, с несколько старомодными представлениями о любви, семье и браке, принимается успокаивать ее, вразумлять… Но она неумолима. Нет! Он не должен, не может, он не будет так поступать, а она не станет все это терпеть!

А из комнаты орет, гремит: «Синий, синий иней…»

И еще, и еще… Не надо! Хватит уже! Она больше не выдержит!

…Вот они идут по улице подмосковного «Московского»… Раннее-раннее утро, оно только что проснулось, зевает, широко раскрыв рот, потягивается в своей кровати, отдохнувшее, свежее, умытое, краснощекое – и чувство невесомости, оглушительного счастья переполняет их.

…Вот они в гостях у Серого, и Олежка нахмурился, злобно, волком глядит на своего друга: ему показалось, что тот как-то не так, по-особенному, посмотрел на нее, а Серый горячо оправдывается – вовсе он и не думал ничего такого!

Ревнивый мавр!

…Ранняя весна. Вечер. Подморозило. Они выходят из театра «Сатиры». «Обыкновенное чудо» — какая замечательная постановка! Они идут по улице Горького в сторону центра и горячо спорят: может ли мужчина сразиться со зверем в себе, победить рычащего медведя, если он любит по-настоящему?..

Как-то неестественно спокойно, отрешенно думала она сейчас о том, что же заставляет человека терять человеческий облик и становиться медведем.

…Вот жаркий день в начале июня, и они вдвоем в Лужниках, на берегу Москвы-реки, загорают, купаются, а вокруг музыка, смех… Вот они стоят в ее подъезде, прощаются – и все никак не могут оторваться друг от друга… Он целует ее. Его руки, губы, глаза… Вот Олежкино лицо склонилось над ней, дышит страстью и любовью, а зрачки огромные, и глаза потемнели от страсти…

Не надо больше! Пожалуйста… Не хочу! Не хочу, не могу больше!!!

Она крепко-крепко зажмурилась, пытаясь остановить этот убийственный поток воспоминаний… Но против ее воли горячие слезы текли, текли по щекам и моментально остывали, высыхая, и от них делалось то жарко, то холодно – и очень больно.

Любовь не желала умирать, но не хотела и жить. Она стала непроглядно черной, и невозможно было смотреть ей в глаза.

Горько. Больно. Больно. Горько.

Как больно – словно ударили прямо в солнечное сплетение!

Время содрогалось, оно стонало от мучительной боли. А потом разорвалось на части. Разбилось вдребезги. Раскололось и рассыпалось. На мелкие кусочки. Не склеить.

Прошлое взорвалось.

Все. Нет выхода. Безнадежно. Приехали.

Конечная станция. Поезд дальше не пойдет. Поезд следует в депо.

Конец пути.

Жизненный тупик.

Все ее силы вылились на него, на защиту их любви – сил больше не было.

Но все ли она сделала, чтобы решить за них двоих? Чтобы защитить их любовь?

Как больно: сухие-сухие – пересохшие глаза, а душа – она вся горит от боли.

За закрытой дверью было слышно, как отец останавливает маму:

– Нет! Сейчас ты не ходи к ней! Вообще, не трогай ее сейчас, не надо… Нет! Ты, что, разве не видишь – у нее же истерика.