Воронка бесконечности

…Потом лихорадка оставила ее, и пришло, завладело, обволокло ее всю странное спокойствие, сковало оцепенение. Наверное, так подействовало то вонючее лекарство, которое дали ей выпить… Она сидела неподвижно – и почему-то видела себя съежившейся на отцовском диване, будто со стороны. Сбоку или сверху, непонятно. Очень неприятное ощущение. Но страха больше не было: самое страшное, что могло случиться – уже случилось. Вот так: даже ее верный спутник – страх – куда-то ушел, оставил ее в одиночестве. Лишь два мудрых мраморных человека, два президента на столе у отца – Линкольн и Рузвельт – смотрели на нее с укором и сожалением. В темноте она не видела их, но их присутствие ощущала все время, видела в темноте, как они осуждающе качают головами, чувствовала суровое выражение на их точеных мраморных лицах.

За два года не было ни одной минуты, ни единого мгновения, когда бы она не думала об Олежке. Она сидела в темноте, и ей слышалось, как отец говорит ей:

– Ох, Майка, во что ты превратила свою жизнь! Как далеко можешь ты зайти в своем мазохизме? Какое еще художество должен он сотворить, чтобы ты, наконец, покончила с этой историей?!

Штора в кабинете была задернута не очень плотно, но от этого не становилось светлее. Безлунная, беспробудная – бесповоротная – зимняя ночь. Черным-черно – и это уже навсегда? И в этой черной тьме опасно сверкала боль. Блестящая боль и свинцовое горе сжимали горло, не отпускали, затягивали в беспросветный омут, не давали вздохнуть, душили стальными руками с отталкивающим металлическим отливом, как сверкающие инструменты в хирургическом кабинете. А потом… она не знала, сколько прошло времени… какая-то отстраненность от самой себя завладела ею. Всем своим существом она ощущала неприятную, очень опасную раздвоенность, словно два разных человека уживались в ней и все время пристально и враждебно следили друг за другом.

За окном шумно, настороженно дышала, наблюдала за ней безлунная мертвая ночь. Ночь долго, оценивающе смотрела на нее, молча уставившись бездонными, равнодушными пустыми глазами, потом решительно распахнула окно и шагнула в комнату. Спрыгнула с подоконника, ехидно хмыкнула, равнодушно пожала плечами, обдала ледяным дыханием, уселась рядом с ней на диван – да так там и осталась.

И одна пришла она в тот дивный сад
Вечной, верной, всепрощающей любви.
Там когда-то создал Он и Рай и Ад,
А потом еще и нас – из праха и земли.

Много лет назад. Я…

Дивный сад всепрощающей любви?

Ну уж нет!

Сегодня вечером начнется новая жизнь. Нельзя все время чего-то ждать. Ведь понятно: ждать больше нечего. Его звонка? Но лучше пусть не звонит – после того, что случилось. Может быть, потом… когда-нибудь… через год, два – не знаю, когда. Но должно пройти время, много времени. А сейчас надо как-то жить – и быть сильной, и переболеть, наконец, это наваждение.

Жить дальше… Легко сказать! Если б только знать, как?

И нельзя без конца слушать песню Новеллы Матвеевой про след, оставшийся от гвоздя, на котором висел плащ любимого, когда тот умчался новой судьбы ища, а потом и сам гвоздь пропал под кистью старого маляра…

И нельзя без конца перечитывать новеллы Цвейга «Амок» и «Письмо незнакомки». Так, значит, любовь бывает и такой? Болезнь, умопомрачение, лихорадка, граничащая с безумием… Как у Цвейга – страсть гонимого амоком — недугом, настигающим внезапно, без видимой причины. А как же тогда – слияние, растворение в другом человеке, самопожертвование?.. Что же такое все это? Снова Воронка? Любовь это или сумасшествие, мазохизм, тяжелое заболевание?

В минуты просветления я пыталась найти ответы на эти вопросы – и не могла.

Родная подруга наведывалась почти каждый день.

– Ну как дела?

– Как сяжа бела! – пытаясь шутить, передразнивала я ее бабушкиным волжским говором и улыбалась через силу.

Подруга успокаивала:

– Подожди. Сейчас зима, январь. А ты настройся на весну. В конце концов, все самое страшное уже произошло. И даже не сомневайся: он от тебя ни за что не отступится. Ты же его знаешь – какой он упрямый! И постоянный. Так что если бы ты даже и захотела, он не отстанет. А сейчас – отвлекись ты, наконец, а то сидишь здесь, в четырех стенах. Так нельзя, так с ума сойдешь, пошли лучше сходим куда-нибудь, хоть в кино или, хочешь, в кафешку?