Ворота Расёмон

А раз так – вы, верно, догадываетесь, что неспроста мой отец, представитель двенадцатого поколения Кинокуния, наречённый Ихэем, решился продать подобную диковину. Трудные времена для него настали. После падения Токугава и смены власти только княжеский дом провинции Кага вернул нам деньги – да и они смогли собрать всего лишь треть суммы. Что до князя провинции Инаба, так он в счёт четырехсот рё[104] долга прислал единственную тушечницу из красного камня, изготовленную в Акамагасэки[105]. Вдобавок в доме у нас случился пожар, да не один, и, хотя отец пытался заработать по-разному, – например, открыл магазин европейских зонтиков, – дела шли плохо; оттого ему, чтобы прокормить семью, и приходилось расставаться с семейными реликвиями.

Кукол посоветовал продать знакомый антиквар по фамилии Маруса… он давно отошёл в мир иной, но мне помнится своей лысиной – уж больно она была смешная. Аккурат в середине красовалась татуировка – будто пластырь наклеили. Антиквар рассказывал, что сделал её в молодости, думая скрыть намечавшуюся лысину, но потом облысел полностью, а татуировка на макушке осталась.

…Так или иначе, сперва отец – вероятно, жалея меня, которой тогда исполнилось пятнадцать, – ни в какую не поддавался на уговоры насчёт кукол.

В конце концов его убедил мой старший брат Эйкити. …Сейчас брата уже нет на свете, а тогда ему сровнялось восемнадцать лет, и нрав он имел весьма горячий. Эйкити был, что называется, сторонником просвещения: увлекался политикой и всё время штудировал книги на английском. Праздник кукол он считал пережитком прошлого, а про самих кукол говорил, что нет смысла хранить такой старый, никому не нужный хлам. Множество раз он спорил про них с нашей матерью, которая предпочитала жить по старинке. Впрочем, в присутствии отца она помалкивала, понимая, что мужу приходится трудно, а если продать кукол, то с этими деньгами можно спокойно встретить новый год. Как я говорила, в середине ноября было решено, что куклы достанутся американцу из Йокогамы. Спросите, а что же я? Конечно, я упиралась, но, будучи по характеру непоседой, не слишком интересовалась куклами. Да и отец пообещал: если удастся их продать, он купит мне лиловый вышитый пояс-оби…

Договорившись о продаже кукол, Маруса на следующий день съездил в Йокогаму, а вечером пришёл к нам в дом. Я говорю «в дом» – но на самом деле после третьего пожара мы уже не строились, а поселились в уцелевшем глинобитном амбаре, к которому соорудили пристройку, служившую лавкой. В то время отец, тщась поправить дела, открыл аптеку, так что в лавке стояли шкафы, где под золотыми табличками выстроились китайские снадобья. Освещала наше жилище «вечная лампа». Впрочем, вы ведь, наверное, и не знаете, что это? В прежние времена были такие светильники – на рапсовом масле, не на керосине. Смешно говорить, но до сих пор, стоит мне почувствовать запах старинных снадобий – ревеня или мандариновой корки, – у меня перед глазами встаёт «вечная лампа». Вот и в тот вечер её тусклый свет разливался в пропахшей лекарствами лавке. Лысый Маруса и отец со своим ёжиком волос – он наконец состриг старомодный пучок на затылке – уселись к лампе поближе.

– Вот, пересчитайте. Пока только половина… – Антиквар, покончив с обычными приветствиями и разговорами о погоде, преподнёс отцу бумажный свёрток – видно, у них был уговор о задатке. Отец, державший руки над жаровней, молча поклонился. Я подошла налить чай, как мне велела матушка, – и вдруг Маруса громко вскричал:

– Ни в коем случае! Даже не думайте!

Я переполошилась: что случилось? Чаю не нужно? Но, взглянув на Марусу, увидела перед ним другой свёрток с деньгами.

– Тут сущие пустяки, примите в благодарность…

– Нет-нет! Благодарность принимаю, а это уберите, пожалуйста.

– Я, право же, смущён…

– Что вы такое говорите? Ни к чему вам смущаться. Мы ведь не чужие люди – сколько ваш батюшка добра сделал нашей семье! Умоляю, ни слова больше – и пакет спрячьте, прошу! …А вы, барышня, сегодня цветёте. Какая причёска красивая!

Разговор их меня не заинтересовал, и я удалилась в глубину нашего жилища.

Амбар был довольно просторным – около двенадцати татами[106], но, заставленный мебелью, казался тесным: там громоздились и комоды, и тяжёлая жаровня, и длинные сундуки с одеждой, и буфет со всякой утварью. Больше всего, однако, бросались в глаза изящные ящички из павловнии, количеством около трёх десятков, аккуратно сложенные под окном. В них помещались те самые куклы-хина, которые вскоре должны были отправиться к покупателю. Пока единственной «вечной лампой» пользовались в лавке, в амбаре приходилось довольствоваться обычным бумажным фонарём. У этого старомодного светильника мать шила мешочки для пузырьков с лекарствами, а брат, как всегда, рылся в своих английских книжках. Картина была вполне обычной, но, присмотревшись, я увидела: опущенные глаза матушки полны слёз.