Ворота Расёмон

А потом случилось землетрясение. Никогда мне не забыть двадцать восьмое октября – кажется, это было в семь утра. Я чистил зубы у колодца, жена возилась на кухне – перекладывала рис из котла… Так она и оказалась под развалинами. Всё заняло минуту или две – раздался оглушительный грохот, точно налетела буря, дом на глазах накренился, посыпалась черепица… Я и ахнуть не успел, как на меня упал карниз нашей веранды; земля качалась, будто волны, и я думал, что пришла моя смерть. В конце концов я кое-как выполз из-под обломков в клубах пыли. Передо мной на земле лежала крыша дома, только расколотая на куски, и между черепицами виднелась трава.

Как описать то, что я чувствовал? Испуг? Паника? Я словно бы утратил разум и, бессильно опустившись на землю, оторопело оглядывал дома с сорванными, будто во время тайфуна, крышами, слушал какофонию звуков и голосов: бежали тысячи людей, ломались стены, трещали деревья, падали балки, гудела земля. Впрочем, оцепенение длилось считанные мгновения: увидев под упавшим карнизом какое-то движение, я, будто очнувшись от дурного сна, с бессмысленным криком вскочил и бросился туда. Моя жена, Саё, корчилась, придавленная ниже пояса балкой.

Я тянул жену за руки. Пытался приподнять за плечи. Но балка не поддавалась ни на волосок. В панике я оторвал одну за другой все доски карниза, то и дело крича жене: «Держись!» К ней ли я обращался? Быть может, я подбадривал самого себя…

– Больно, – простонала Саё. И ещё: – Сделай что-нибудь.

Она и сама с искажённым лицом отчаянно пыталась сдвинуть огромный брус. До сих пор меня мучит воспоминание – яркое, как наяву: моя жена шарит по обломкам трясущимися руками, перемазанными кровью так, что не видно ногтей.

Казалось, прошло очень много времени. Вдруг из-за крыши прямо мне в лицо ударил густой чёрный дым. Не успел я ничего понять, как за домом раздался громкий взрыв, и в небо взвились снопы золотых искр. Я, как безумный, изо всех сил вцепился в жену – но ниже пояса её по-прежнему не удавалось сдвинуть ни на палец. Когда меня вновь накрыло дымом, я, упёршись коленом в карниз, что-то ей прокричал. Вы, должно быть, спросите: что именно? Непременно спросите. Но это совершенно стёрлось у меня из памяти. Зато я помню, как жена, схватив меня за руку окровавленными пальцами, произнесла одно слово: «Дорогой!» Её лицо, застывшее в неподвижной гримасе с расширенными глазами, было ужасно. Дым налетел опять – и не только дым, на этот раз меня ослепило искрящее пламя, голова закружилась. Я вдруг понял: всё пропало. Жена погибнет, сгорит заживо. Заживо? Сжимая её перепачканную кровью ладонь, я вновь что-то крикнул – а Саё вновь выговорила только: «Дорогой». В этом «дорогой» уместилось множество смыслов, множество чувств. Заживо? Заживо? Я закричал в третий раз. Мне как будто помнится, что я сказал: «Умри!» А ещё вроде добавил: «И я умру». Не знаю, так это или нет, – но я принялся с размаху, в упор швырять жене в голову тяжёлые куски черепицы, которые находил вокруг себя.

О дальнейшем вы можете догадаться сами. Из нас двоих выжил я один. Преследуемый дымом и огнём, уничтожившим большую часть города, я почти ползком пробрался по усеянной обломками крыш дороге в горы и наконец оказался вне опасности. К счастью или к несчастью – я не знал. Тем вечером я с парой коллег сидел во временном убежище возле разрушенной школы, глядя на зарево пожаров в тёмном небе, и держал в руках рисовый колобок, которые раздавала полевая кухня. До сих пор помню, как у меня безостановочно текли слёзы.

—

Накамура Гэндо на какое-то время замолчал, не решаясь оторвать взгляд от татами. Я совершенно не ожидал такого поворота истории и теперь не мог найти в себе сил, чтобы выдавить: «Понятно». Казалось, весенний холод в просторной комнате проник мне под одежду.

Слышалось только шипение керосиновой лампы. Потом к нему добавилось слабое тиканье моих карманных часов на столе. Вдруг я различил еле слышный вздох – можно было подумать, будто в токонома шевельнулась Ивовая Каннон.

Со страхом подняв глаза, я посмотрел на сидевшего с понурым видом собеседника. Он вздохнул? Или вздохнул я сам? Впрочем, прежде чем я мог разрешить сомнения, Накамура Гэндо негромко, медленно заговорил снова.

—

– Излишне упоминать, что я горевал о жене. Более того, иногда, слыша слова сочувствия от директора школы и коллег, я даже плакал – не стыдясь делать это прилюдно. И всё же я почему-то не смог никому признаться, что убил жену сам.

Тюрьмы не боялся – напротив. Допустим, я сказал бы: «Убил, не желая обрекать на смерть в огне», – мне наверняка стали бы сочувствовать ещё больше. Но каждый раз, как я собирался заговорить об этом, слова будто застревали у меня в горле, а язык прилипал к нёбу.

Я уж решил, будто всё дело в моей трусости, – но причина оказалась глубже. Правда, выяснилось это, лишь когда я собрался начать новую жизнь и заново вступить в брак. И тогда – с тех пор, как я понял, в чём дело, – участь моя была предрешена: полностью опустошённый морально, я превратился в жалкую развалину, неспособную к нормальной жизни.