Ворота Расёмон

Генерал и сегодня был в приподнятом настроении. Он о чём-то беседовал с адъютантом, время от времени поглядывая в программку, и глаза у него лучились благожелательной улыбкой.

Наконец время пришло. Из-за мастерски сооружённого занавеса с изображением цветов сакуры и восходящего солнца раздались глухие удары деревянных колотушек, возвещающиеся о начале представления, – и занавес вдруг раскрылся, раздвинутый рукой распорядителя-подпоручика.

Декорации изображали японский интерьер. Судя по сложенным в углу мешкам, это была лавка, где торгуют рисом. Хозяин – мужчина в переднике – хлопнул в ладоши, крикнув: «О-Набэ, О-Набэ!» – и на зов явилась служанка, ростом выше него самого, с волосами, на старинный манер собранными в пышный узел на затылке. Сюжет пьесы, полный неожиданных поворотов, пустился вскачь.

Каждая новая шутка вызывала у публики в «партере» взрывы смеха. Впрочем, смеялось и большинство сидевших позади офицеров. В ответ со сцены сыпались всё новые и новые шутки – будто артисты и зрители соревновались, кто кого. Кульминацией стал поединок сумо между хозяином в одной набедренной повязке и служанкой в красном исподнем.

Смех среди публики усилился. Какой-то капитан из службы снабжения едва не разразился аплодисментами. В этот момент всё и случилось: заглушая смех, прозвучал сердитый окрик, резкий, будто удар хлыста:

– Это что за мерзость? Занавес! Закройте занавес!

Голос принадлежал генералу. Тот, положив обе руки, обтянутые перчатками, на массивную рукоять меча, устремил свирепый взгляд на сцену.

Подпоручик, повинуясь приказу, поспешно задёрнул занавес перед ошеломлённой аудиторией. В «партере» притихли, если не считать немногих приглушённых голосов.

Иностранным атташе, а с ними и подполковнику Ходзуми, стало жаль солдат. Разумеется, сам подполковник шуткам со сцены даже не улыбнулся, – но он видел, как увлечены были нижние чины, и сочувствовал им. Но как же иностранные офицеры, можно ли им показывать борьбу сумо в голом виде? Впрочем, он несколько лет учился в Европе и слишком хорошо знал тамошнюю жизнь, чтобы всерьёз об этом беспокоиться.

– Что случилось? – удивлённо спросил французский атташе, и Ходзуми обернулся к нему.

– Генерал приказал прекратить.

– Но почему?

– Представление непристойное, а генерал не любит непристойностей.

За занавесом вновь послышался звук колотушек. Притихшие было солдаты, услышав их, оживились, там и сям раздались аплодисменты. Ходзуми вздохнул с облегчением и принялся смотреть по сторонам. На протяжении нескольких минут окружавшие его офицеры лишь нерешительно поглядывали на сцену – однако один человек, по-прежнему положив руки на рукоять меча, продолжал внимательно наблюдать за происходящим с того момента, как открылся занавес.

Эта часть представления, в отличие от предыдущей, представляла собой сентиментальную старинную пьесу. Декорация состояла из одной только ширмы и зажжённого бумажного фонаря. Девушка со скуластым лицом и горожанин с толстой, как у быка, шеей, пили сакэ. «Молодой господин!» – серебристым голоском иногда обращалась героиня к герою, и подполковник Ходзуми, перестав видеть происходящее на сцене, погрузился в собственные воспоминания. Вот мальчик лет двенадцати-тринадцати опёрся о перила балкона в театре Рюсэйдза, сцена украшена ветвями цветущей сакуры, декорации изображают освещённую городскую улицу. Бандо Вако – его ещё называли «Дансю за полушку»[57] – в роли Фува Бандзаэмона крутит в руках соломенную шляпу-амигаса. Мальчик смотрит на сцену, затаив дыхание. Да, было время…

– Прекратить! Почему нет занавеса? Занавес! Занавес! – В грёзы Ходзуми ворвался голос генерала, и подполковник вновь сфокусировал взгляд на представлении. Смущённый подпоручик уже бежал закрывать занавес. Ходзуми успел увидеть, что на ширме висят мужской и женский пояса-оби.

Он кисло усмехнулся, подумав: «Распорядитель совсем ничего не соображает. Если уж генералу не понравилось, что мужчина с женщиной дерутся, то постельные сцены он точно не позволит». Ходзуми перевёл взгляд туда, откуда раздался гневный выкрик: генерал, чьё настроение ничуть не улучшилось, о чём-то расспрашивал организовавшего представление интенданта.

В этот момент до слуха подполковника донёсся разговор между иностранными офицерами. Злой на язык американец говорил французу:

– Тяжело генералу приходится: и армией командуй, и пьесы успевай цензурировать…

Третий акт начался только минут через десять. На этот раз никто из солдат не стал аплодировать после колотушек.

«Жалко их. Будто под надзором смотрят спектакль», – сочувственно подумал про себя Ходзуми, окидывая взглядом безмолвную толпу цвета хаки. Теперь на фоне чёрного задника на сцене стояли две-три ивы – настоящие деревца, где-то срубленные. Мужчина с пышными бакенбардами, похожий на полицейского инспектора, отчитывал молодого подчинённого. Подполковник Ходзуми с сомнением посмотрел в программку – там значилось: «Арест Симидзу Садакити, вооружённого грабителя, в Окавабата».