Воровская яма

На участке вновь вспыхнул пожар. С левой стороны, ближе к лесу, уже в полную силу полыхал огонь, который через тлеющие доски стал подбираться к деревьям. Надо было действовать – еще немного, и мог загореться лес. Несколько горящих досок Кольцов отбросил, но это не помогло – огонь становился сильнее. Тогда он рванулся к себе и принялся вызывать пожарников. Кричал что есть мочи, накручивал до предела ситуацию, зная, какими неповоротливыми иногда могут быть пожарники.

На этот раз приехали быстро и кое-как все потушили.

Одну толстую полусгоревшую книгу Кольцов забрал с собой. Книга была дореволюционного издания и посвящена екатерининским фаворитам. Бросилось в глаза письмо Екатерины Великой, адресованное в Крым Потемкину, в котором императрица рекомендует на службу дельного офицера, который «много сделал и служил с охотой» и весьма может быть полезным в Крыму.

Вернувшись, Кольцов достал из холодильника спирт, разведенный на лимонном соке, и выпил. Затем прилег на кухне, но успокоиться не мог. Его трясло, в голову лезли всякие кошмары, а перед глазами стеной стоял огонь. Тогда он заглянул в холодильник и выпил еще. На этот раз взяло, и Кольцов, опершись локтями на стол, прямо сидя заснул.

* * *

Кольцов ничего еще не знал о том, какой резонанс получил пожар на даче

Меньшикова. Он спал некрепким, нервным сном в неудобной позе на кухне.

Его руки свесились к полу, голова, словно на плахе, тяжело лежала на столе.

Вдруг за приоткрытым окном, на другой стороне дороги его что-то насторожило. Он приоткрыл глаза и услышал звук подкативших машин.

Звук был таким тихим, что казалось, что машины не подъехали, а словно подкрались к воротам дома Меньшикова.

Рафик был с большой белой надписью – телевидение. Из него стали высыпать, как на спецоперацию, люди: операторы, осветители и режиссеры. У седого невысокого мужчины в руках оказалась камера, которой он бесцеремонно водил во всех направлениях, как снайперской винтовкой. В центре, в черной рубашке со стоячим воротником, с заросшим лицом, возвышался Бабрыкин.

– Ну вот, – вслух произнес Кольцов, – началось! Приехали на еще не остывшее ложе покойного.

Даже издалека видно было, что Бабрыкин наполнен состраданием и душевной болью.

Кольцов, видевший всю эту телевизионную кухню, понял, что не участвовать он не может. Он стал быстро одеваться, чтобы не опоздать к завязке.

Готовясь на выход, Кольцов то и дело вспоминал свои короткие встречи с Бабрыкиным и сохранившиеся в памяти свойства его характера. Припомнились вполне товарищеские беседы в Чехии, какие-то симпатичные слабости: любовь к пиву и анекдотам, непритязательное многословие о женщинах и очень точные оценки текущей политики.

Как ни драматично существовала литература в это время, некоторые писатели были на виду.

При редких встречах с ними высокое начальство могло не помнить их по отчеству или путать имена, но какой-то этнографический интерес к ним испытывало. В ином положении был спорт. Тут все разбирались и разбивались в доску, чтобы быть на уровне и соответствовать тому, кто боролся за лучшую жизнь.

В этой изнуряющей борьбе Бабрыкин сумел понравиться, потому что, прежде всего, был талантливым писателем и публицистом. О нем немало писали, еще больше о других писал он сам и его литературные сподвижники.

Как и все, Бабрыкин видел, как скудеет земля, как она укоротилась и сникла, видел, как рушится общий дом – в прошлом могучее государство, которому долгое время не было равных. Что вместо одних у руля жизни устроились другие, «разнообразные не те», безжалостные к вере, истории и культуре. И вот, когда вытравилось веками устойчивое для россиян понятие – «неправда денег в русской душе неотвратима», тогда Бабрыкин нашел для себя выход. Он стал преклоняться не власти, не новым либеральным горизонтам, а стал служить той, кому прежде всего и следует служить творческому человеку, – Музе. Нередко от него можно было услышать эти нестираемые строчки:

И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данте диктовала
Страницы “Ада»? Отвечает: «Я».

* * *

Кольцов быстро надел светлый спортивный костюм, на голову – белую кепку, над козырьком которой была надпись «Москвич». В прихожей нашел темные очки, но вернул их на место. Понял, что прятать лицо в этой ситуации значит самому не верить в свою правоту.

Решение взять с собой Умку пришло молниеносно. Он набросил собаке ошейник, прикрепил к поводку и уверенно пошел к дому Меньшикова. Пес, почувствовав опасность, стал крупнее, шерсть вздыбилась и превратилась в панцирь.

Открыв калитку, Кольцов увидел съемочную группу, следящую за выступлением Бабрыкина. Две телекамеры с разных сторон были направлены на оратора.

Речь Бабрыкина была искренна и наполнена душевным волнением. В какой-то момент он сделал паузу, и один из его недоброжелателей, присутствующий на съемке, не выдержал и шепнул на ухо соседу:

– Ты посмотри, чем тебе не принц Датский!