Восхищение

– Ты вот что, пока молчок обо всем, – кивнул Глеб. – Я попозже загляну, пообщаемся, идет?

– Сегодня, как обычно, вздрогнем? – Глаза Валерки загорелись. Он был настоящим, стопроцентным алкоголиком и не спивался только из-за тотальной нехватки денег и собственной нерешительности. Глеб старался приглядывать за молоденьким врачом. Чувствовал ответственность за человека, который по возрасту годился ему в сыновья.

– Вздрогнем, но потом. Дела у меня сейчас образовались.

Глеб выразительно посмотрел на Валерку, потом махнул рукой и отправился на кухню. Лепить из Валерки можно было все, что угодно. Сломленная личность.

В животе болтались внутренности. Скотч при ходьбе натужно поскрипывал, его надолго не хватит. Вдобавок под скотчем начало чесаться. Зуд распространялся по ране и уходил внутрь, под мертвенно-бледную кожу.

На кухне, как по заказу, собрались почти все обитатели коммуналки. Глеб застыл на пороге, хмуро их разглядывая. Он как будто помнил эти лица, но не сразу сообразил, кто из них кто. Люди сливались для него в единую серую массу, с которой Глеб не желал иметь ничего общего.

Усачевы завтракали за круглым столиком у окна. Усачева-жена с утра накрутила массивные бигуди на редкие рыжие волосы, Усачев-муж расселся на табурете в трениках и в белой майке, пил кофе и шелестел газетой, а Усачев-сын игрался во что-то в телефоне. Ни дать ни взять типичные представители сословия.

У газовой плиты стояла полная женщина в грязном халате и что-то жарила. На сковородке скворчало и дымилось.

– Доброе утро, соседи, – сказал Глеб хмуро.

Ему хотелось, чтобы люди в кухне пришли в движение, закричали или хотя бы выразили беспокойство. Но на него никто не обратил внимания. Разве что Усачев-муж оторвался от газеты и, вытянув шею, повел из стороны в сторону длинным носом.

– Воняет чем-то, – сказал он. – Гниль какая-то. Будто рыбьи потроха забыли выбросить.

– Сам и выбрасывай, – огрызнулась женщина за плитой. – Ходют тут, ворчат. Я вам не домработница.

Мимо проскользнул Валерка, присел за краешек стола. Глеб отметил, что кого-то не хватало. Кого-то важного и любимого.

Хлопнула дверь в ванную. Раздался удивленный возглас, и Глеб вытянулся по струнке, не веря своим ушам. Снова хлопнула дверь. По паркету тяжело заскрипели колеса.

Ну, конечно!

Глеб обернулся и увидел в коридоре мамочку, милую, добрую, родную. Как же он мог про нее забыть?

Мама сидела в инвалидном кресле, кутаясь в ветхий халатик. Взгляд ее уперся в Глеба, опустился на его перетянутый скотчем живот, затем ниже, на трусы, под ноги, где набралась уже лужица крови.

– Солнышко! – пробормотала мама, всплеснув худощавыми руками. – Ну как же так! Пойдем, живее, пока не поздно.

Глеб победно оглянулся – вдруг кто-то все же обнаружил странности! – но люди на кухне все так же сидели за столами, а женщина в халате будто бы вечность помешивала что-то на плите. Лиц Глеб не разглядел, они стерлись в белом свете, рвущемся сквозь окна.

– Живее, мой хороший! – поторопила мама.

Глеб тряхнул головой, рванул за мамой по коридору к ее комнате, обогнул развешенное белье, трехколесный велосипед, валяющийся на боку.

Маму Глеб любил, маме доверял. Как и она ему – всецело и без остатка. Мама называла Глеба «кровиночкой» и «золотцем». И как он вообще без нее справлялся в этой жизни?

3

Ее комната была на двадцать семь квадратов, с высоченными потолками и панорамным окном с видом на Фонтанку. Здесь в былые годы мама принимала гостей. Сейчас же комната больше походила на место былых сражений – штукатурка на потолке местами вздулась и пожелтела, обои слезли или завернулись драными кольцами, в углах и по стенам расползлись трещины, паркет скрипел, проваливался, обнажая холодный щербатый бетон. Тут много лет не делали ремонт.

Старая кровать стояла у окна, так, чтобы лежащая в подушках мама могла смотреть на жизнь, на Фонтанку. Правда, кроме снежной пурги, ничего видно не было. Подвывал ветер, что-то скрипело и ухало. У изголовья горел ночник. Вокруг кровати стояла густая и мерзкая смесь запахов мочи, пота и болезни.

Мама подкатила к кровати, протянула сыну костлявые руки. Он подхватил ее, обнял, ощущая легкость изношенного тела, торчащие кости, хрупкость. Осторожно переложил, укрыл, подоткнул одеяло.

– Мамуль! – шепнул Глеб заботливо.

Страх от произошедшего постепенно уступил место теплой любви к маме. Она повернула к Глебу худое морщинистое лицо.

– Я надеялась, что с тобой этого не произойдет… – Слова выплетались из ее растрескавшихся губ с тяжелым и грубым придыханием. Мама махнула рукой, охватывая комнату. – Прибраться бы тут.

– Что со мной случилось, знаешь? – спросил Глеб нетерпеливо.

Мама осмотрела его внимательно, потом кивнула.

– Верно, ты стал наживкой, – сказала она.

– Кем стал?

– Наживкой, наживкой. Кто-то снова ловит большую белую рыбу. Слыхал о такой легенде Петербурга? Конечно, не слыхал. Потому что люди в современном мире не привыкли слушать. Только болтают. – Она перевела дух, вытерла ладонью капли пота с желтеющего лба. – Ты тоже не слушал, а я рассказывала. Всем тут рассказывала. Подай воды, в горле пересохло.