Восхищение

Он протянул старый граненый стакан, стоящий на журнальном столике. Вода в нем была застоявшаяся, мутная. Мама, тяжело и шумно глотая, смотрела куда-то за спину Глеба. Зрачки ее бегали туда-сюда.

Глеб обернулся. Ветер разорвал снежную слякоть, и открылся прекрасный обзор на Фонтанку. Стал виден Египетский мост, разноцветные дома, снег на крышах, голубое небо, извилистые собачьи следы на снегу в центре реки. По дорогам лениво ползли автомобили, суетились прохожие, два силуэта сидели на парапете и целовались. Вроде бы ничего необычного. Но ему показалось, что пейзаж за окном должен быть другим, что Глеб не на своем месте, никогда не был в этой комнате и не видел Египетского моста с такого ракурса.

– Что за рыба? – спросил он, хмурясь.

Мама допила, пожевала влажными бесцветными губами.

– Большая и белая. Я бы даже сказала – гигантская. Иногда заплывает к нам, жрет разное гнилье. Ты, наверное, ее уже видел. Она должна была приплыть на запах.

Глеб вспомнил. Да-да, вспомнил большой глаз без век, смотрящий на него, отсвет фонарей на чешуе, рябь на воде и еще, и еще… Он снова повернулся к окну, и теперь уже четко увидел взъерошенную полоску льда на Фонтанке, будто кто-то плавал внизу и разбивал лед огромным плавником. Но ведь этого не может быть. Что за рыба? Что за наживка? О чем вообще речь?

– Я-то тут при чем? – спросил он. – Хотя, подожди, следуя твоей логике… Мамуль, кто-то хочет, чтобы я приманил рыбу? На запах или как там еще. Меня вскрыли, бросили на лед… Кто это сделал, знаешь?

Она покачала головой.

– Жалко тебя, бедного. Много кому охота поймать большую белую рыбу. Ее мясо, говорят, нежное на вкус и придает сил. Кто-то верит, что станет бессмертным, когда высосет у рыбы глаз. Кому-то нужны плавники. Можно даже продать хвост за большие деньги.

Глеб снова вспомнил – конечности в перчатках. Запах гнилья и рыбы.

– Откуда ты это все знаешь? – спросил он.

Мама печально улыбнулась. Пустой стакан выскользнул из ее руки и едва не упал. Глеб успел его подхватить. Нагнувшись, ощутил смрадное дыхание, вырывающееся сквозь гнилые рифы зубов.

– Я встречалась с рыбой, мой хороший. Была наживкой. Меня выпотрошили и бросили на лед как приманку. Но рыбу тогда не поймали. Кто-то плохо справился с подсечкой. Да и червячки у него были так себе. Только спугнул бедную.

– Ты, получается, спаслась?

– Можно сказать и так. Помоги мне. Вот тут… – Руки потянулись к одеялу. Глеб отодвинул пухлый край. Мама с некоторым усилием распахнула старый халатик и обнажила огромный рваный шрам, тянущийся от пупка к груди. Шрам был черный до синевы, блестящий от капель гноя. Живот у мамы впал, ребра натянули кожу до такого состояния, что, казалось, вот-вот разорвут ее.

Странно, но он никогда не видел этого шрама прежде, хотя готов был поклясться, что помнит, как купал маму, обтирал ее тело губкой, разминал.

– Мамуля, ты не рассказывала! – выдохнул Глеб, чувствуя, как расползается по лбу холодная испарина. – Почему не рассказывала? Можно было что-то придумать, можно было спастись!

– Глупый, нельзя спастись. Ты всего лишь наживка. Рыба чует твой запах, кружит неподалеку. А кто-то ждет, когда чувство голода одолеет страх, и тогда рыба бросится на тебя. Тогда – раз! Подсечка, отличный улов, очередная городская легенда всплывет на задворках Петербурга и будет долго обсуждаться среди приезжих, потому что местные предпочитают помалкивать.

Она закрыла полы халата и откинулась на подушках, прикрыв глаза. Некоторое время казалось, что мама, ослабнув от длинной речи, перестала дышать.

Мысли Глеба сделались еще более тяжелыми, неподъемными. Он сжал и разжал кулаки, стараясь не оборачиваться, хотя чувствовал – вот как пить дать! – что за ним кто-то наблюдает. Большая белая рыба, чтоб ее.

– И что же мне делать? Как выжить?

Мама тихо рассмеялась, бегая пальцами по измятой поверхности халатика, будто прощупывала сквозь ткань старые шрамы. Сказала:

– Вычисти себя без остатка. Только так. Избавься от запаха. Тогда, может быть, есть крохотный шанс, что рыба тебя потеряет. Тогда кто-то пойдет искать другую наживку. Рыбе, в принципе, все равно, какую гниль жрать.

– Но я ведь не гнилой. Я живой вроде бы.

– Рыба чувствует, когда человек гниет внутри. В душе, если хочешь. Накопил гнилье поступками, мыслями разными. Рыбаки умеют выбирать тех, кто хорошо прогнил, основательно, для запаха. Понял?

Ничего он не понял, но понуро кивнул. Внутри живота зачесалось. Хотелось раскрыть скотч и запустить пальцы в кишки, расчесать зуд, чтобы прошел, чтобы сразу стало легче.

Глеб повернулся к окну. Ветер продолжал размазывать по стеклу кляксы тающего снега, сужая композицию до ничтожного расстояния. Невозможно было определить, что же находится за пределами старого дома.

– То есть я гнилой человек, да, мама?

– Кто-то решил, что так, – ответила она чужим, незнакомым голосом.