Восьмая муза

— Никакой выдумки. Точно записано. И еще славная сказка: пишет Нащокин о поимке морской женщины — сирены. На острове Морсо в Ютландии поймали рыбаки морское чудовище: сверху походит на человека, а снизу на рыбу. Цвет желто-бледный, глаза затворены, на голове волосы черные, а руки заросли между пальцами кожей, как гусиные лапы. Всю сеть изорвали, пока тащили. Тамошние жители сделали чрезвычайную бочку и, налив ее соленой водой, морскую женщину туда посадили.

— А что потом? — спросила Екатерина боязливо.

— О дальнейшем в записках умолчено.

— А может, это морская царица, а ее в бочку?

— Бывает, и цари в темницу попадают.

Екатерина вздрогнула: неужели на убийство несчастного узника Шлиссельбурга Иоанна Антоновича намекает? Но ведь не она приказала убить его. Бывшего императора заколола охрана, когда его пытался освободить офицер Мирович. Лицо светлейшего было безмятежно-расслабленным и не угрожало намеком.

Екатерина успокоилась и продолжала болтовню.

— Ты вот о чудищах заморских рассказываешь, а у меня свое завелось.

— Кто же?

— Трутень, жужжит, жалится.

— Ну какое же это чудище? Весельчак…

— Чем же тебе это веселие понравилось?

— Шутки соленые, матушка, недурные.

— А я вот его сатиры не понимаю. Все насмешки в лицо, все про личности, без уважения, без такта. Его все пороки манят. Почему бы сему сочинителю не показать красоту добродетельного и непорочного человека? Ведь сколько их вокруг меня каждый день! И какой славный способ исправлять слабости человеческие! Рассказать, к примеру, о человеке добронравном, блюстителе веры, искреннем друге, верном хранителе слова.

— Ах, матушка, — поморщился Потемкин, — сахарно ведь очень. Насмешка полезна.

— Ты меня, видно, за круглую дуру почитаешь? Разве я не люблю шутку? Вот погоди, скоро я комедию для театра напишу…

— Матушка, обрадуешь нас беспримерно! — клятвенно приложил руку к груди Потемкин.

— Какой ты, однако, угодник!

— Матушка, никогда сим рыцарем не был.

— Знаю, Гришенька, знаю, — со вздохом говорила государыня. — Знаю, что не угодник, оттого и люблю.

Потемкин растроганно прижал к груди обе руки.

— А если хочешь, сделай по Трутню бомбардирование. Пусть твоя «Всякая всячина» постарается. Вот потеха-то будет!

— Гришенька, — нежно сказала царица…

Сегодня, в «Пестренький», не работалось. Весть, которую принес слуга, ошеломила: пятидесятилетняя Франтиха стала «болванчиком» у Волокиты. Тот победительно гарцует, а Щеголиха проливает слезы.

Он видел Франтиху с Волокитой, когда они прогуливались по улице. Па голове у Франтихи многоэтажная прическа — причудливый замок: витки волос башнями, трубами уходят в поднебесье. Эта прическа называлась «шишак Минервы» в честь государыни, и Волокита торжественно шел, выпятив грудь, гордясь нс столько своей победой, сколько прической спутницы.

Ну что ж, коли Щеголиха с Волокитой стали героями «Трутня», то почему бы и Франтихе в ту галерею нс попасть? Он стал писать для журнала ее портрет: «О ты, которая, будучи пятидесяти лет, стараешься казаться осмьнадцатилетнею. Не пора ли тебе, сударыня, образумиться и не делать из себя, с позволения сказать, смешной дуры…»

День был пестреньким. После обеда явился дядюшка Фалалея, на днях прибывший из деревни. Разглядывая книжные полки, неодобрительно вертел носом: книги пахли душно, тяжело — то ли дело у него в имении славно пахнет псиной. Допрашивал, почему Николай Иванович не служит, и опять недовольно качал головой. Узнав, что Фалалей книгопечатанию учится, дядюшка совсем рассердился: «Пустое дело! Добро б ты немец какой был, а то православный» Он кликнул Фалалея и велел ему собираться в деревню. Убеждал, что в деревне можно жить припеваючи. Не воровством капиталец сколотить — нет, а, во-первых, акциденцией (то бишь взятками) и, во-вторых, утайкой, похищением казенного интереса. У кого же и взять, как не у царя: дом у него полная чаша, хоть и присвоишь, в казне не убудет. Значит, и воровством назвать нельзя.

Фалалей переминался с ноги на ногу, глядел на дядюшку, у которого в руках был ящик со златом, вздыхал, чесал за ухом, выбирал свою музу. И сказал: нет.

«Парня околдовал!» — вскипел дядюшка и пригрозил Новикову тяжбой. На это Николай Иванович заметил, что дядюшка славно высказался — прямо для сатирических листов. Дядюшка раскрыл было рот, чтобы крепко выбранить колдуна, но сообразил, что брань его тоже будет увековечена сатирическими листами, гневно стукнул палкой об пол и поспешил ретироваться.