Восьмая муза

— Козицкого! — кричала в ярости императрица, идя по аллее Летнего сада. Было тихо, только ее любимая собачка на кого-то тявкала невдалеке. На скамье остался отброшенный «Трутень», где она прочитала портрет, в котором ей почудился намек: «О ты, которая, будучи пятидесяти лет, стараешься казаться осьмнадцатилетнею. Не пора ли тебе, сударыня, образумиться и не делать из себя, с позволения сказать, смешной дуры… Оставь неприличное тебе жеманство, брось румяны, белилы, порошки, умыванье и сурмилы. Храни, по крайней мере, хотя бы в старости своей благопристойность, которой ты в молодости хранить не умела, и утешай себя напоминанием прошедших своих приключений…»

Она повернула снова и побежала в сторону реки. На ее зов никто не появлялся.

Екатерина прошла вдоль решетки сада и мимо домика Петра I, где любила гулять, думая о себе как о преемнице великого царя. Веселый ветер с Невы посвистывал в оголенных ветвях деревьев, освежал и успокаивал.

Вздор! Почему изображена именно она? Будто нет других пятидесятилетних кокеток. Ей же нет пятидесяти. Не такой уж Трутень злой, чтобы преследовать бедную вдову.

Подступила привычная жалость к себе. Она становилась в своем воображении очень одинокой женщиной, которую забросили в чужую страну, выдали замуж за полуидиота и запретили даже плакать в тот момент, когда умер ее отец, принц Цербтский, запретили, потому что отец-де не был королем и потеря, мол, невелика. Она вспомнила те унижения, которым подвергалась от императрицы Елизаветы Петровны и от вечно пьяного мужа.

Она привычно и с удовольствием всплакнула, забыв, что тогда она твердо решилась вытерпеть все унижения, грубости, насмешки ради русской короны.

Слезы успокаивали, и она пошла тише, снова села на скамью и взяла в руки возмутивший ее журнал. Чего только не пишет этот «Трутень»: и неограниченное самолюбие (читай — самовластие!) высмеивает, и колет «Всякую всячину» за ее правила, и на неправосудие нападает.

Неправосудие! Она со всем готова смириться. Пусть даже над пятидесятилетней кокеткой смеется! Пусть, если у него нет такта и жалости. Пусть смеется над неправедными судьями. Но доказывать, что у нас нет правосудия, она не позволит! Столько сделано для исправления законов! Она бы отшлепала этого трутневского Правдолюбова, Чястосердова, Н. Н., Вашего слугу — как он еще называет себя. Она бы… Ох, эта глупая «Всякая всячина», толком не умеет ответить ругателю! Этот Козицкий неловок, нуден!

Послышались шаги. Она повернулась. Перед ней стоял со смиренным видом Козицкий.

— Ну, госпожа бумагомарательница «Всякая всячина», каково поживаете?

Козицкий молчал.

— Лучше бы сеяли, пахали, собирали плоды земные. И то дело бы было! Плести неловкие словеса много ль ума надо?

Козицкий не отвечал. Когда «Всякую всячину» хвалили при дворе, лавры доставались императрице. А как «Трутень» шишек «Всякой всячине» наставил, то вина его, издателя.

— Ели бы вы кашу да оставили людей в покое. Ведь и профессора Рихмана гром бы не убил, если бы он сидел за щами и не вздумал шутить с небом!

Екатерина взяла в руки «Трутень».

— Вот Чистосердов что пишет: «Были на Руси сатирики, и тем рога посломали…» «В старые времена послали бы его… (сатирика, стало быть!) потрудиться для пользы государственной… описывать нравы какого ни на есть царства русского владения, но нынче де дали волю писать и пересмехать знатных, и за такие сатиры не наказывают…» А я вот написала в ответ: «Есть у нас молодчики молодые, которые становятся перед старшими и сим места не дают. В наших краях прежде смертию казнили тех, кои малейшее непочтение доказывают старикам». Вот как я!

— Прекрасно, ваше величество! — молвил Козицкий. — Так и напечатаем.

— Нет! — крикнула Екатерина. — Нет!

Она торжественно разорвала листок, с которого читала, и бросила клочки в разные стороны.

— Не могу доверить сего в слабые руки! Неумелому изданию конец. Выходит, не судьба «Всякой всячине» жить!

Императрица выпрямилась, побледнев от ярости. Рушилась ее затея мягко и вольно говорить с читателем. О жестокие люди, вы можете только рвать и кусать ближнего! Вы не можете добродушно и снисходительно беседовать друг с другом!

— Черт бы вас всех подрал!

Она вскочила со скамьи и бросилась по направлению к Зимнему дворцу.

Козицкий поднял «Трутень» и потерянно побрел по аллее.

«Всякая всячина» скончалась.

— Ах бедный Трутень! — сказала Щеголиха, повстречавши Николая Ивановича. — Не умри и ты, многие видят в тебе смертельные признаки! Береги себя, не простудись: нынче еще погода не очень хороша.

Николай Иванович долго сидел в кабинете не двигаясь. Ясно, что и «Трутню» конец: нельзя выходить в свет, коли прабабка не желает жить. Два года каждую неделю «Трутень» рождался тысячью экземплярами, и вот весна 1770 года оказалась последней…

Он просидел целый день, написал расставание с читателем и объявление о закрытии журнала, а потом сломал перо пополам.

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА?