Восьмая муза

Слова Кутузова напомнили о Москве, об Авдотьине и он стал слушать спутника вполуха, думая о предложении куратора Московского университета Хераскова перебраться в Москву и начать работу в университетской типографии. Предложение поспело в срок, потому что в Петербурге в последнее время дела не шли, журналы остановились, то ли из-за слабого петербургского архея, то ли еще из-за чего…

Фалалей шел за ним по-слоновьи, не торопясь и глядел барином: вымахал парень в версту коломенскую. На стремительно двигающегося Новикова посматривал снисходительно.

На Никольской тесно от людей. Николай Иванович ревниво взглянул в сторону книжной лавки Кольчугина: есть ли покупатели? В раскрытых дверях маячили фигуры: копаются люди в книгах, листают, прицениваются — идет торговля. Вчера, сказывают, два студента из-за Вольтеровой книги подрались, а служащий Посольского приказа предлагал барана за сочинения Сумарокова. Пошла книга, прежде такого не было: интересовалась Москва только кулачными боями.

Около лавки сам Семен Никифорович Кольчугин покрикивал: «Новейшие сочинения! Старинные издания! Подходи, отведай! Вкусный товар!»

Будто арбузами торгует. Бойкий, толковый купчик, но к делу новому не привык: не разумеет, что книги не блины, эта коммерция требует степенности, уважительности, тишины, как в божьем храме.

На днях Кольчугин ему жаловался, что книг не хватает: спрашивают новиковские сочинения, изданные в Петербурге «Опыт исторического словаря о российских писателях», «Древнюю российскую Вивлиофику». Особенно «Вивлиофикой» интересуются — собранием старинных документов и рукописей. Будет ли Новиков издавать «Вивлиофику» в Москве? Он обещал Кольчугину издать, если дело пойдет. Типографии еще нет, в руках только бумага, подписанная куратором Московского университета Михаилом Матвеевичем Херасковым.

Николай Иванович невольно погладил лежащий в кармане сверток с договором. Там указано, что университетская типография сдается в аренду поручику Новикову с 1 мая 1779 года по 1 мая 1789 года.

Показалась Никольская башня Кремля и рядом, у въезда на Красную площадь — Воскресенские ворота: ни дать ни взять двугорбый слон. Башни-горбы над грузным телом возвышаются, их арки-ноги поддерживают. Под арки валит народ на Красную площадь, и мало кто подозревает, что тело слона ему, Новикову, теперь принадлежит. Николай Иванович заволновался.

— Гляди, принц бумажный! Наш замок.

Фалалей остановился, прищурился. Лицу придал равнодушное выражение, а сам чуть не подпрыгивает.

— Вот думаю я, Николай Иванович. Хороши башни — голубей бы туда приладить!

— Мы такую стаю отсюда выпустим, разлетится по всей России. И крылья будут побелей голубиных!

Фалалей ахнул: никогда такого хвастовства от Николая Ивановича не слыхал. На себя непохож, руками размахивает, глаза блестят, петербургскую грусть как рукой сняло.

Новиков почти вбежал по крутой лестнице на второй этаж, прямо в чрево слона. Из типографского помещения слышались громкий смех, голоса. Он вошел.

Наборщики сидели подле типографского станка, на котором стояли налитые брагой кружки. Свинцовые буквы-литеры валялись подле станка неразобранной кучей. На переплетах книг лежали соленые огурцы.

Верхом на наборной кассе сидел чернявый парень с темным от свинцовой пыли лицом. Он раскачивался и вдохновенно вещал:

— Тридцать лет стоял на Варварских воротах образ богоматери. Тридцать лет и три дня. Но никто никогда там не молился. У иконы горела маленькая свеча. Тридцать лет горела, не гасла. А как вдруг погасла, поняли люди: разгневался Христос. Разгневался, разбушевался и решил послать на город Москву каменный дождь. Но богородица попросила его не метать камни. Говорит, пошли им трехмесячный мор.

Все были увлечены рассказом, и никто не обратил внимания на вошедших Новикова и Фалалея.

— Так вот отчего в Москве чума была, — степенно заметил толстый пожилой наборщик, видно, бывший здесь за старшего. — Знать, за прегрешения наши.

— У Варварских ворот сидел тогда мастеровой и кричал: «Порадейте, православные, богоматери на всемирную свечу!»

— Целый сундук тогда медяков навалили.

— Не медяки надо было класть, а серебро, — сказал пожилой. — Эх, жаден народ!

— Не серебром надо богородицу задаривать, а брильянтами, — звонко произнес Николай Иванович. — Тогда бы чумы не было!

Головы повернулись. Чернявый выпучил глаза, а огурец, которым он закусывал, так и остался торчать во рту.

— Брильянтами… Эк куда хватил, — проворчал пожилой.

Чернявый выплюнул огурец.

— Брильянтами! — подхватил он. — Уж из-за медяков-то народ церковь разгромил, архимандрита убили, а уж из-за брильянтов что было бы!

— Из-за медяков людей поубивали, — тихо сказал Николай Иванович. — Помогли бы друг дружке, про бога не забывали, и беда бы не пришла.

— А ты кто будешь? — вдруг вскинулся чернявый.

— Хозяин ваш, — спокойно произнес Новиков.

Ответом был хохот.

— Ну шутник ты, барин, — со степенной улыбкой возразил пожилой. — Хозяин у нас университет, Ми-хайла Матвеевич Херасков.

— А теперь я, — ответил Новиков, вынимая договор об аренде.

Бумага пошла по рукам.