Восьмая муза

— Он очень труслив, — сладостно улыбаясь, говорил Шешковский Багрянскому. — Все вы, мартинисты, трусливы. И государыня меня в том убеждала: «Степан Иванович, они робки душой. Они прячутся в своих ложах как кроты. Они подрывают здание, которое я строила. Они плетут заговоры в своих темных норах. Они не смеют громко изъявить свое мнение. Они лают из подворотни…» Я, ничтожный, в сомнениях пребывал: так ли? Но теперь уж мне ясно. Шакалья порода: махнешь рукой, поджимают хвосты.

Лицо Багрянского горело пятнами.

— Послушайте, вы говорите вздор!

— Ах, вздор! — Степан Иванович заулыбался еще слаще. — И государыня вздор говорит?

— И государыня! — холодно сказал Багрянский.

Потолок обрушился. Шешковский, как слепой, шарил в воздухе руками, ища спасения. Он разевал рот — воздуха не было.

Багрянский улыбался, глаза его сияли. Ах, трусы… Погоди, ты узнаешь, какие трусы мартинисты.

Шешковский отер лицо платком. Потолок и стены снова оказались на своих местах.

— Что ж, а преступные заговоры ваши тоже вздор?

— Нет, не вздор, — спокойно ответил Багрянский. Шешковский вскочил от неожиданности…

— Так… Может, вы расскажете кое-что о вашей мерзкой деятельности? Может, вы разъясните мне, — Шешковский приблизился к доктору, — как мартинисты связаны с французом Басевилем, который пробрался в Россию, чтобы убить государыню?

— Басевиль должен был остановиться в Москве у меня. Больше он ни с кем не был связан.

Шешковский окаменел. Он впился глазами в Баг-рянского, но тот отвечал ему взглядом прямым и дерзким.

— Ведаешь ли ты, что означает твой преступный замысел?

— Знаю.

— Ведаешь ли ты, что наказание тебя ждет отменное? У тебя отрубят сначала руки, потом голову, а требуху бросят на съедение собакам?

— Приятно знать про такие подробности. Обычно ведь человек ничего не знает о своей смерти.

Шешковский подбежал к секретарю, записывающему слова арестанта, и вырвал у него перо.

— Уходи! Уходи!

Секретарь ушел с растерянным видом. Шешковский упал в кресло и долго оставался недвижим.

— Итак, правильно ли я тебя понял? — медленно заговорил он. — Ты ожидал приезда Басевиля, чтобы укрыть его.

— Да.

— А что потом бы делал Басевиль?

— Он убил бы князя Прозоровского.

— Так… А потом бы убил меня?

— Нет. Вас бы просто высекли и снова бы отправили в Сибирский приказ, как и прежде, переписывать бумаги…

Шешковский стал смеяться. Он смеялся долго, взвизгивая, всхлипывая, с облегчением хлопая себя по коленкам. Потом устало откинулся к спинке кресла, взглянул пустыми глазами.

— Вон! Убирайся!

Багрянского увели.

Шешковский взял запись, сделанную толстеньким чиновником, и поднес ее к свече.

Огонь сразу охватил бумагу, пепел упал на блюдо. Никто не должен знать о том, что на жизнь государыни могло быть покушение. Никому и в мысли не должно такого прийти. Бумага опасна, она будет рождать легенду — так пусть она здесь и умрет.

Степан Иванович растер пепел пальцами и дунул. Печальное черное облачко тихо опустилось на пол.

Доктора надо основательно наказать. Ишь храбрец! Или наградить! Ведь он дал интересные сведения.

Шешковский вздохнул: жаль, что эти сведения нельзя пустить в дело. Двухмесячные поиски уже неопровержимо доказали, что никакого Басевиля не было на свете. Слух о нем распустили неуемные московские врали…

Но каков доктор! Ах каналья… Сам лезет в каменный мешок. Не чета этому слабонервному Новикову.

Николай Иванович очнулся, почувствовав на себе чей-то взгляд. Он пошарил рукой и нащупал холодный грубо кованный край кровати. Могильная тюремная тишина.

Он повернул голову и увидел сидящего перед ним Багрянского.

— Плохо, доктор, я стал совсем развалиной.

— Не мудрено.

— Вас допрашивали?

— Я наговорил, должно быть, много лишнего. Я сказал, что был с Басевилем заодно.

— Вы с ума сошли… Зачем же?

— Он называл нас трусами… Я доказал, что это не так.

Николай Иванович привстал.

— Теперь нам конец.

— Теперь он нас будет больше уважать. Если бы вы видели, как его перекосило!

Николай Иванович молчал.

Доктор беспокойно заерзал.

— Нет, нет… вы не должны страшиться. Шешковский испугался самого известия, он теперь сам будет осторожнее.

Николай Иванович медленно спустил ноги с кровати. Лицо его стало спокойным и просветленным. Шаркая, он подошел к окну, из которого виднелся кусочек голубого неба, поднял голову и тихо сказал:

— Благодарю тебя, господи, за испытания. Выпью чашу до дна…

Багрянский широко открытыми глазами следил за Новиковым. Потом уронил голову на руки.

— Я повинюсь, я попрошу прощения… Но пусть, — он вдруг всхлипнул, — пусть он не зовет меня трусом…

Из окон была видна Нева, Степан Иванович глядел на ее величественное, неторопливое течение и чувствовал себя цезарем. Государыня распорядилась отвести ему комнату в Зимнем дворце, и он отдыхал в ней после многотрудных дел.