Восьмая муза

Солдат поднял ружье и выстрелил. Тогда от острова неслышно отошла лодка. Багрянский, в последнее время очень молчаливый, вдруг оживился и сказал:

— Ну наконец отоспимся… На берегу моря.

— Кабы совсем не заснуть, — отозвался Филипп.

Лодка грозно увеличивалась в своих размерах, весла тихо погружались в воду.

— Доктор, очевидно, вы скоро вернетесь… — сказал Николай Иванович.

— Вместе с вами, — прервал Багрянский.

— Перестаньте! Важнее, если вы поможете детям…

— Важнее помочь вам…

— Добровольное заточение — нелепость!

— Я устал от светской жизни. Повторяю, мы выйдем вместе: здоровье государыни ослабло.

— Нет, это подлость — надеяться на ее смерть. Она поймет, что мы невиновны… и освободит нас.

Багрянский пожал плечами.

— Я предпочитаю надеяться на ее больную печень и никуда не годные вены на ногах…

Новиков молча стал сходить к лодке.

Голова закружилась, когда он услышал это имя, шелестящее вкрадчиво и угрожающе: Шешковский. Николая Ивановича вывели из каземата и приказали идти к цитадели. Крепостные стены наглухо закрывали море, только чайки взмывали над башнями, с криком принося вести о ладожских просторах.

Николай Иванович чувствовал слабость, задерживал шаги, и чиновник, сопровождающий его, ласково говорил: «Ничего, у Степана Ивановича отдохнете…»

Новиков сердился, внутренне презирал себя, но ничего не мог поделать: голова кружилась. В Москве у Прозоровского он справился со своей слабостью, здесь же силы оставили его. Он крепился до той минуты, пока не узнал о том, что дети заболели. Тогда все поплыло перед глазами.

Они вошли в здание цитадели, примыкавшей к Светличной башне, где был убит император Иоанн Антонович.

— Вот здесь дверца, — предупредительно сказал чиновник, остановившись у глухой стены. Он ткнул в стену, и стена подалась, обнажая малозаметную дверь.

Они вошли в большую комнату под сводами, сплошь уставленную иконами. Горели свечи над тяжелым, массивным письменным столом, светились лампады в углах. В комнате было сумрачно, и Николай Иванович не сразу разглядел человека, склонившегося перед образом. Чиновник вышел. Николай Иванович слышал глухое бормотание молящегося. Прошло минут пять, бормотание смолкло. Человек слегка распрямился, и Новиков заметил его быстрый пытливый взгляд. Потом снова раздались слова молитвы, и снова потянулись томительные минуты ожидания.

Потрескивали свечи, и, когда одна из них зачадила, изогнувшись, человек вскочил с колен и, плюнув на пальцы, отщипнул конец истлевшего жгутика. Обжегшись, он потряс пальцами, потом запечалился, перекрестился, опять склонился перед иконами.

Он повернулся к Николаю Ивановичу с укором и долго глядел молча. Глаза его наполнились слезами.

— За тебя молился. Просил господа вывести заблудшую овцу из тьмы прегрешений.

— Вы Шешковский? — прошептал Новиков, чувствуя подступающую дурноту.

— Меня в России все знают, а ты не знаешь, — ласково попенял тот. — Меня Степаном зовут, а по батюшке Иванович. Видишь, Ивановичи мы с тобой. Садись, садись, ну что ты оробел?.. Ишь побледнел. Не надо пугаться Степана Ивановича, не надо, он добра людям желает.

Новиков сел, держась за спинку стула. Степан Иванович покачивался, разрастался, опадал, как пламя свечи, терялся где-то в сумраке.

— Злые люди небылицы про Шешковского плетут. Ох, сколько на свете злых людей!

Дурнота прошла. Перед ним стоял, приняв обычные формы, знаменитый «главный кнутобоец» России. Странно: он представлял его раньше громадным мужчиной с мощными руками, способными сломать хребет любому. Невысокий худощавый человек с грустными глазами озабоченно потирал тонкие пальцы.

— Вот и ты не веришь мне. Думаешь: злодей. А разобраться: злодей ты!

— Виновен перед всемилостивейшей государыней, виновен в небрежности, недогляде, но злодеем себя назвать не могу, — отвечал Новиков.

— Не можешь?..

Шешковский приблизился. Глаза заблестели остро.

— Как же ты не злодей, ежели немцам продался? Ежели ты шпион и заговорщик?

— Нет! — крикнул Новиков. — Нет!

— Нет? А шашни с герцогом Брауншвейгским и принцем Гессен-Кассельским? А заманивание его высочества великого князя Павла Петровича в немецкие сети?

— Нет, — твердил Новиков. — Нет. Чист перед богом и перед ее величеством…

— Молчи! — с ужасом закричал Шешковский. — Не поминай имя божье всуе! Преступник, ты должен чистосердечно открыться и раскаяться, но не клясться и божиться!

Шешковский отвернулся к иконе, забормотал молитву. В дверь неслышно вполз чиновник и сел в стороне, приготовившись писать.

Укрепившись духовно, Шешковский кивнул писарю:

— Отметь: нигде не служил и в отставку вышел молодым человеком, что постыдно. Ничем не занимался, только в ложах. Следовательно, не исполнял долга служением ни государю, ни государству.

— Служил государству, пекся о благе его, о просвещении, — возразил Николай Иванович.

— Молчи! Шпынь! Пся крев! — закричал Шешковский.

Он схватил суковатую палку и подступил к арестанту:

— Лжец!

Шешковский замахнулся. Свечи померкли. Николай Иванович потерял сознание.