Восьмая муза

Голицын выговаривал ответ государыни торжественно и внятно, и Екатерина слегка кивала после каждой фразы. Канцлер окончил, императрица низко поклонилась собранию и вышла, оставив зал сраженным монаршей скромностью.

— Ваше сиятельство, Михаил Михайлович, — тихо сказал Новиков, — взгляните.

Щербатов устало, с неудовольствием поднял глаза на Новикова, протянувшего ему бумагу;

— Что это?

— Мои соображения о развитии просвещения в России, особливо в Москве. А также описание путешествия в деревню Разоренную. Ваш опыт и знания, Михаил Михайлович, — краснея, запинаясь, говорил Новиков, — ваш совет…

Щербатов, не отвечая, стал читать.

Новиков, пытаясь унять биение сердца, отошел к окну.

Щербатов хмурился. Наконец он со вздохом отложил письмо.

— Николаша, зачем вам это?

Не понимаю…

Вы думаете, что мужик или землевладелец, прочитав ваши книги, станут счастливы?

— Нет, князь. Но без книг они не узнают путь к счастью.

Вы убеждены, что мы движемся к счастью, а не уходим от него?

— Надеюсь, что движемся…

— Обманываетесь. Мы все дальше и дальше уходим от истины. Исчезает простота и мягкосердечие. Уже нет прежней тихой, смиренной, добронравной России.

— Ее и не было.

— Вы так полагаете? — оскорбленно спросил Щербатов. — Разве не было простоты и мягкосердечия? Разве в прошлом веке государи жили в дворцах? Семь, восемь, десять комнат были помещениями, достаточными для царя. Кушания отличались простотой, телятину и каплунов не употребляли. Соусов, оливков не знали, довольствовались солеными огурцами. Напитки были простые: квас, пиво, меды. Ни шампанских, ни бургундских вин не пили. Свечи только сальные, а теперь всем подавай восковые, да непременно белого воску, а не желтого. Дворянские роды отличались благородной гордостью, добронравием.

— Не было такой России, — с отчаянием сказал Новиков. — Была сонная, грубая Русь.

— Не отрицаю грубоватости тогдашних нравов, однако погони за роскошью не было, — упрямо возразил Щербатов. — Сластолюбие губит теперь людей. Вы предлагаете им знание, а знание развращает нравы, рождает унылых скептиков, насмешливых и злых, которым ничто не дорого.

— Невежество развращает более.

— Не водилось книг, и нравы были лучше. Появились книги — пороки расцвели. Не странно ли?

— Прежде мало пеклись о воспитании души. При Петре Первом больше забот было о геометрии, судовождении, военном искусстве. А после смерти великого царя и вовсе дело книжное зачахло.

— Ну дай бог вам удачи, Николаша, — задумчиво произнес Щербатов. — А мне сомнительно. Вот вы на законы новые надеетесь. Исправим ли законами души? Наша святая царица так ли уж свята? Еще недавно государыня поражала всех простотой одежды, ласковостью речей. А ныне? В ее гардеробе тысячи платьев, а речи стали лицемернее.

— Нет, нет! — вскричал Новиков в волнении.

Щербатов усмехнулся.

— Преданность ваша заслуживает похвалы. Но зачем же терять разум?

— Я счастлив, что государыня содействует благу подданных. Готов все силы отдать.

— И жизнь?

— И жизнь, — с вызовом ответил Новиков, уже сердясь на себя и на князя за то, что принудил говорить такие пышные слова.

— Как-то усердный офицер выхвалял свою службу Петру Первому и тоже сказал, что готов за него умереть. Государь отвечал, что сей жертвы не желает. Офицер начал снова утверждать, что готов учинить сие во всякий час. Остроумный монарх, ничего не отвечая, взял его руку, поднес палец офицера к свече и начал его жечь. От боли офицер силился выдернуть руку. «Коли ты не можешь малой боли по желанию царя вытерпеть, — сказал государь, — то как же ты мог щедро обещать все тело свое без нужды пожертвовать?»

— Запомню притчу сию, — отвечал Новиков, — но сейчас речь не о моей жизни… Прошу вас, передайте эту бумагу государыне…

— Коль вы настаиваете, извольте. Но имейте в виду: Комиссии по составлению Уложения недолго, видимо, осталось жить. Не до нее: надобно с турками воевать.

— Как? — побледнел Новиков. — Неужто усилия напрасны?

Усилий было много, а посему, — хладнокровно и язвительно говорил Щербатов, — от забот законодательных есть намерение отдохнуть. Сегодня бал-маскарад, государыня велела всем быть. Приходите. Если отличитесь на балу — большая удача.

Щербатов вышел, оставив Новикова в полной растерянности.

Он явился без маски. Громадный кавалергард, стоявший у двери, недовольно оглядел его скучный коричневый камзол, презрительно сощурился и мотнул головой, украшенной римским шишаком со страусовыми перьями.

— Не угодно ли пройти наверх? — и протянул полумаску.

Это означало: ты можешь полюбоваться балом издали, но танцевать и веселиться будут другие.

— Извольте, но, если бы вы одолжили мне еще вашу каску, я бы рискнул остаться внизу.

Кавалергард зарычал изумленно, и Новиков, испугавшись собственной дерзости, поспешил по лестнице вверх на хоры.

Блеск шелка, украшений, немыслимые костюмы, трепещущий свет люстр, шарканье ног, смех, возгласы, оглушительное рыданье скрипок — бал обрушился на держателя бумаг лавиной. Новиков облокотился о перила и глянул вниз.