Восьмая муза

Николай Иванович смотрел на него с веселым любопытством, но помалкивал, и Волокита расходился. Его наука состояла в том, чтобы уметь одеваться со вкусом, чесать волосы по моде, говорить всякие трогающие безделки, вздыхать кстати, хохотать громко, сидеть разбросану, иметь приятный вид, пленяющую походку. Он не ухаживал за девицами, нет, он строил дворики, или махался, что означало одно и то же. Сердечной склонности не допускал, ибо это означало дурачиться по-дедовски, то есть любить старомодно. «По-нашему надобно любить так, чтобы всегда отстать можно было». Объяснялся в любви следующим образом: «Э! Кстати, сударыня, сказать вам новость? Ведь я влюблен в вас до дурачества. Вы своими прелестями так вскружили мне голову, что я не в своей сижу тарелке». Щеголиха отвечала по обыкновению: «Шутишь! Ужесть, как славно ты себя раскрываешь!» Волокита: «Беспримерно славно, сударыня. Я вам говорю в настоящую, что я дурачусь. Пусть я не доживу до медного таза, ежели говорю неправду!» Щеголиха: «Перестань шутить, ведь неутешно слушать вздор». Волокита лезет целоваться. «Это уж в истинную глупость», — заявляет Щеголиха и подставляет губы. Несколько дней они бывают друг в друга смертельно влюблены (это называется дурачиться до безумия). Волокита держит Щеголиху болванчиком, пока ему не встретится другая. Тогда он от первой на четырех ногах скачет, от новой падает и строит дворики.

— Вот моя наука, — говорил Волокита, отирая салфеткой жирные губы. — Она, без сомнения, важнее всех наук, и я ее знаю в совершенстве.

— Стало быть, — почтительно замечал Николай Иванович, — вас можно назвать академиком сей науки?

— Извольте, — соглашался Волокита.

— И, стало быть, звание академика вам лестно?.. Значит, науки не так уж не уважаются вами?

— Хм, — тянет Волокита. — Если вы меня назовете фельдмаршалом, я тоже не против, Ведь любовь та же война.

Сегодня Волокита не пришел.

Николай Иванович снова присел к столу, на котором лежало чисто переписанное предисловие к журналу. Тельце у новорожденного есть, и голосок прорезался, а вот имени нет. Хитро назвала императрица свой журнал— «Всякая всячина». Правда, имя государыни скрыто. Известно, что журнал издает статс-секретарь Екатерины Григорий Васильевич Козицкий, а государыня втайне пописывает. «Всякая всячина» нарекла себя прабабкой всех журналов, ожидая, что появятся внуки. Ну что ж, у доброй и веселой бабушки и внуки должны быть смышленые… Как же назвать?

— Николай Иванович! Николай Иванович, гляньте! — В кабинет сунулся испуганный слуга. — В Фалалея бес вселился! В бане парился, а теперь на крыше шестом машет.

Фалалея, дворянского недоросля, Новиков пытался обучить типографскому ремеслу. Парень был бойким, и от него всяких чудес можно было ожидать.

Николай Иванович выбежал во дворик и остановился. На фоне синего неба антично чеканилась фигура подростка. Упруго играли напруженные мышцы. Вдохновением горело лицо.

Белый вихрь кружил над домами. Не выдержала душа голубятника: из баньки увидел стаю голубей — и вмиг на крышу!

— Фалалей! — укоризненно сказал Николай Иванович. — Красоту-то прикрой!

Фалалей положил шест и отер лицо, которое было потным, несмотря на холодный ветер с Невы.

— Щеголиха у окна сидит, — продолжал Николай Иванович. — И на тебя глазеет.

Фалалея как ветром сдуло с крыши: он промчался мимо Новикова и нырнул в баньку. Оттуда послышались кряхтение и шлепки.

Через час, розовый, лоснящийся, он сидел за обедом, не торопясь черпал ложкой, готовый слушать наставления Николая Ивановича. Но тот долго помалкивал, потом, отодвинув тарелку, спросил об учителе-французе:

— Отчего твоего шевалье не видно? Что-то не нравится мне он.

— Морис веселый, на голубятню я с ним лазил, — возразил Фалалей. — Хотел он моему Дениске, самому лучшему голубю, голову открутить… Жирный, говорит! Вкусный! Я по роже Мориске смазал. Он драться полез. Славно повозились.

— Обидел, выходит, учителя.

— Не… Мы потом астрономией занимались. Я его уж знакам Зодиака научил по часам.

И Фалалей указал на английские часы «Кларк», где малая стрелка передвигалась по Зодиаку, указывая месяцы.

Теперь шевалье учен!

— Отрадно, — невозмутимо сказал Николай Иванович, — а что арифметика?

— И арифметика хорошо, — отвечал Фалалей. — Мы с ним в карты играли, он меня обсчитать никак не мог.

— Щеголиха в таких случаях говорит «беспримерно», — еще протяжнее сказал Николай Иванович. — Где ж шевалье Менсонж?[1] Хочу потолковать с ним.

— Может, в Москву уехал? — почесал ухо Фалалей. — Надо, говорит, повидать Россию.

— В географии, значит, решил укрепиться… Ах, прохвост!

После обеда Николай Иванович сел на извозчика и поехал к Струйскому, который рекомендовал ему шевалье Мориса, человека, по его словам, достойнейшего, к тому же обладателя замка во Франции.