Воспоминания

Те усилия, которые потребовались на организацию первых выставок за рубежом, здоровье мое подкосили. Постоянное напряжение, спешка, ответственность, необходимость вникать во все процессы, ранее мне незнакомые – от отбора экспонатов до заключения договоров и страховки, – интриги тогда еще властных «партийцев», невыносимая усталость и бессонница довели меня до первой депрессии. К алкоголю я почти не прикасался – куда с такой нагрузкой, травмой, да и «наблюдающими» за рубежом. Не стану перечислять все зарубежные, тем более «внутренние» выставки СФК – их было двадцать три в Европе, в том числе в семи столицах, одна в Америке и около ста сорока в стране – это за семь лет моей работы в Фонде.

Работы из нашего собрания участвовали и на зарубежных выставках Министерства культуры – от Японии до США. В это время владельцам картин полагалась и поездка в страну экспонирования за счет принимающей стороны – ранее немыслимо. У меня было четыре зарубежных паспорта – от служебного до общегражданского. Вместо меня в поездку могли отправиться и мои родные – так, с пейзажем Шагала и работой Малевича они нередко и путешествовали.

Одна из выставок была организована Музеем украинского искусства Киева в Хорватии. Мы дали свыше десяти работ для нее. Наиболее авторитетный специалист по украинскому авангарду Д. Е. Горбачев (не путать) подготовил ее тщательно и разносторонне, пригласив и меня. Каково же было мое изумление, когда по окончании выставки он позвонил в Москву и начал со мной говорить на «украинской мове», которую я плохо понимал, и в ответ на мое недоумение твердо сообщил, что с «москалями» только так и будет разговаривать. Это был еще только 1991 год.

Осенью 1991 года началась вторая, одна из тяжелейших моих депрессий, что называется «на ровном месте». Ничто ее не предвещало. Продолжалась она более полугода, вымотала донельзя. Статью для каталога и справочно-вспомогательные тексты к выставке «Сергей Дягилев и искусство Серебряного века» я писал уже тяжело больной и «вытянул» только благодаря заботе Марины. Закончив тексты, я свалился в полную апатию. Лечился сначала «на дому» – безрезультатно, врачи не справлялись. Пришлось отправить меня в «Кремлевку», в неврологическое отделение как платного больного. Там почему-то я быстро пошел на поправку, и скорее не из-за «чудодействия» врачей, о которых была поговорка «полы паркетные, врачи анкетные». Просто близился срок окончания болезни.

В конце августа 1992 года я был уже в Венеции и обсуждал с руководством Фонда Чини последние приготовления к вернисажу. Выставка открылась на острове, выходящем в лагуну в комплексе Санта-Мария Маджоре, включающем и монастырь. Каталог издала фирма «Оливетти», спонсорскую помощь оказали «Фиат» и фирма «Пирелли». На выставке было свыше двухсот двадцати экспонатов. Кроме основной части из личных коллекций, работы дали Музей театра и музыки Санкт-Петербурга, Музей Большого театра в Москве, театральный музей Бахрушина, Музей-коллекция Исаака Бродского, Художественный музей г. Иваново и единственная, но столь необходимая на выставке работа из Русского музея – портрет С. Дягилева (с няней) кисти Л. Бакста.

Я не помню за время своей выставочной деятельности такого открытия, таких именитых гостей, банкета в залах палаццо, вечернего приема в саду местной аристократии, владеющей огромным для Венеции поместьем, ни в садах Ватикана, ни в дворцах Рима и Мадрида или музеях Парижа я такого не видел. Вселенский карнавал, изобилие через край. Почетным гостем выставки, несмотря на присутствие Лихачева, Сарабьянова, итальянских искусствоведов с Витторио Страда во главе, титанов бизнеса и директоров многих крупных музеев, по неясным причинам был избран Иосиф Бродский. Он поселился с нами в роскошной гостинице. Утром все собирались на завтрак, балагурили, шутили, даже Лихачев. Бродский много курил и с недоумением выслушивал глупые анекдоты зампреда Нерознака. До конца своего пребывания с нами он так и не понял, кто этот шут гороховый. С Бродским, моей женой Мариной и дочерью другой Марины, Бенцони, мы часто гуляли вдоль каналов, понятно, что стихи друг другу не читали, а говорили о Дягилеве, «мирискусниках». Бродский неплохо в этом ориентировался. Казалось, прежде чем что-то сказать, он переводил мысль с чужого языка на русский. Мне виделось, что это из-за постоянного сочинительства. Думаю, что дело было хуже – скорее, он собирался с силами. Вскоре он, утомленный, беспокоимый посторонними, отбыл.