Воспоминания

Но от работы меня никто при этом не освобождал, и в палату ходили, как в служебный кабинет, которого в Фонде в то время у меня и не было. Марина, отрывая время от детей, была иногда вынуждена дожидаться, но ухаживала из последних сил – вставать поначалу я никак не мог, даже приподниматься, висела гиря растяжки, убивавшая нерв на ноге с нестерпимой болью – такой метод лечения выбрал зам. зав. отделением. Там же, в больнице, я начал готовить и новую зарубежную выставку. В России они шли не только на Старой Басманной, но и в районных выставочных залах – каждые три недели открывалась новая. Зачем была такая «смена» – сейчас мне непонятно. Видимо, хотелось раскрытия «закромов» коллекционеров не только мне. И сам я был как загнанная лошадь (до болезни и после нее), и четверых своих подчиненных нагружал до предела, как и немалый коллектив выставочного зала.

Теперь обращусь к зарубежным инициативам. Первая из них – выставка в Хельсинки – открылась в начале апреля 1988 года. Называлась она «Время перемен», обозначая и перестройку, и авангард начала XX века. На ней был показан цвет русского авангарда – от Альтмана и Анненкова до Филонова и Шагала. Проходила она в «Тайде-халле», зале, аналогичном по значимости нашему Манежу. Затем она была показана в Осло и Стокгольме. Чуть позднее и одновременно там же проходила и выставка икон из собраний Клуба СФК. Обе подготавливал я: одну – целиком, другую – под руководством Ямщикова и Алины Логиновой. Вторую выставку из-за болезни видеть мне так и не довелось.

Первая моя поездка за границу в Финляндию не ошеломила меня, как многих первое пребывание за рубежом. Вообще-то было положено сначала посетить соцстрану, а потом только капиталистическую. Во-первых, я крайне устал от проверок и вызовов на четыре комиссии для допуска за рубеж, подписав в конце концов на Старой площади, где находились службы ЦК партии, бумагу под грифом «секретно» о неразглашении государственной тайны. Какой – я не знал. И не объяснили. Во-вторых, насмотрелся я и в Москве приемов в посольствах, куда был приглашаем вместе с женой как известный коллекционер. В-третьих, приходилось вести на выставках авангарда бесконечные экскурсии не только отечественных зрителей, но и съехавшихся со всего мира специалистов-искусствоведов, музейщиков, коллекционеров. Выставка в Хельсинки вызывала интерес не только к искусству. Приглашали в учебные заведения, культурные центры, где разговор затрагивал смысл перестройки и ее формы, размеры зарплат и стипендии в СССР, преследование инакомыслящих и преступность.

Возвратившись в Москву из Хельсинки, я должен был сдать оставшуюся валюту – перед поездкой я впервые увидел доллары, выдавали по девять долларов на сутки, чашка кофе стоила 2,5 доллара. Сдавать мне было нечего, кормили не всегда, но на счет принимающей стороны. Детям я привез из поездки самые дешевые пластмассовые часы. СФК эти две выставки принесли несколько сотен тысяч финских марок. Оплата всех расходов, с нею связанных, происходила финской стороной – группой «Аммер», производящей туристское снаряжение, торгующей алкоголем и сигаретами, самой крупной налогоплатящей фирмой Финляндии. Возглавлял коммунист. Мне вознаграждения не полагалось, хватит, мол, и зарплаты в 270 рублей.

Прибыв в Россию, я, как уже писал, попал в катастрофу. Началось долгое лечение. Несмотря на то что у меня к этому времени были прочные знакомства в медицинских кругах, на излечение в Боткинской больнице я попал в руки к худшему лекарю. Плейбой и набитый дурак, он считался позором больницы и мучил меня несказанно, прицепив к больной, раздробленной ноге гирю. Боль была адская, не помогал и морфин, тайно приносимый моим «загубителем» в больницу. Прибывший через две недели из командировки заведующий был в ужасе от метода лечения, но тем не менее мне еще восемь (!) раз «препарировали» ногу. Травма неизлечимая. «Враг» вскоре сгинул где-то в Израиле, «рассчитаться» я с ним не успел.

Еще в больнице, весь в гипсе, вставая на костылях, я должен был начать новую выставку, подготавливаемую в Милане в Палаццо Реале. Там экспонировались периодически работы Эль Греко, Веласкеса, Рубенса, Сезанна, Пикассо. «Моя» должна была открыться в январе 1989 года. До того на костылях, позднее с палкой, я ездил осматривать залы, определять количество работ, прикидывать экспозицию, подумать и о «зрелищной» стороне, рекламе, популяризации. Цензуры никакой не было, но статус залов обязывал. И все-таки картин для выставки оказалось недостаточно, и пришлось добавить агитационный фарфор и плакаты.