Воспоминания

Вопрос пересмотра своих предпочтений, объективности мнения нередко вставал передо мной, заставляя корректировать и сложившиеся твердокаменные мнения. Не типично для собирателя. К примеру, И. А. Морозов, создатель коллекции французской живописи конца XIX – начала XX века, прежде всего импрессионистов и постимпрессионистов, никогда не изменял своим вкусам. У меня же это происходило с оценкой отдельных художников.

Скажем, мне не нравилась живопись Сутина и Модильяни. К последнему я равнодушен и по сию пору, но творчество Сутина пришлось переоценить после выставки в ГМИИ им. Пушкина в октябре, почувствовать «нерв» его, а не довольствоваться манерой.

Более сложная переоценка происходила по отношению к Рубенсу и Караваджо, чье значение я смог понять, увидев их религиозные композиции. И это один из многочисленных примеров моего «прозрения». Да и в своих лекциях-рассказах для аудитории я старался не мудрствовать лукаво, но доносить что-то свое, новое, не налегая на общеизвестное. Иногда это шокировало, чаще привлекало. Особенно часто меня приглашали рассказать об истории коллекционирования, послевоенных коллекциях, русском символизме, «Голубой розе» или «Бубновом валете», лучизме Ларионова. Я охотно отзывался.

В конце сентября Марина улетела к Кате в Америку, повидать внуков, помочь в их воспитании и уходе. Было очень трогательно услышать от внучки Верочки «по секрету», что ангел подарил ей духи. С грустью я думал, как мало времени уделял им, когда мы жили рядом. Накануне в Лас-Вегасе маньяк расстрелял зрителей на «Кантри-фестивале», убив 59 и ранив 527 человек. Вот тебе и «опора демократии». Одновременно проходил и плебисцит о независимости Каталонии, отделении ее от Испании.

В Москве же в это время наша коллекция участвовала в двух выставках: Н. Лермонтовой в галерее «Наши художники» и большой выставке, посвященной Н. И. Харджиеву, куда попросили десять работ. Харджиев был одним из наиболее осведомленных и тонких исследователей русского авангарда, дружил с его корифеями Малевичем, Матюшиным, Филоновым и другими. Я встречался с ним в шестидесятые годы на выставках в Гендриковом переулке, где втроем проживали Лиля и Осип Брик и Владимир Маяковский. Там Харджиев и организовывал первые выставки русского авангарда, до отечественных музеев, на мой взгляд, правильно расставив акценты и выделив подлинно одаренных лидеров его, и прежде всего Ларионова. Именно он первым провозгласил, что до отъезда Ларионова и Гончаровой в 1915 году окончательно из Москвы во Францию в связи с приглашением С. Дягилева участвовать в «Русских сезонах» в России кроме Ларионова не было иного лидера. У него учились мастерству Татлин, Шевченко, Гончарова, «неопримитивисты» и «ослинохвостовцы», на него и Гончарову равнялся Малевич, запутавшись в «символятине», на выставках, Ларионовым организованных, проявился Шагал в своем первоначальном наивном примитивизме. Ларионов обратил внимание Кандинского к русской иконе и лубку, их красочной обобщенности.

Скептическое отношение Николая Ивановича к Родченко и Степановой (правда, и Кандинскому) было им мотивировано в противовес общепринятому, убедительно аргументировано. Несколько раз я договаривался о визите к Харджиеву, но всякий раз что-то мешало, чаще он отговаривался своим болезненным состоянием. Да и какой я мог представлять тогда интерес, студент, еще и не коллекционер. Прожил он долго, закончил жизнь за границей несчастливо, униженный и обманутый «доброхотами». Выставка, посвященная его памяти в галерее Бажановой, напоминала о его роли в изучении истории отечества иного авангарда, раскрытии его явных или сокрытых тайн.

Категорически отказываясь от расширенного показа нашей коллекции – хватит выставки в ГМИИ в 20062007 годах, – я по-прежнему поддерживал персональные выставки других коллекционеров: Носова, Бабичева, внука Шустера. Для выставок Бабичева, а их прошло две в Музее современного искусства на Петровке, я по его просьбе написал предисловие к каталогу, правда, не вошедшее в него, что на некоторое время прервало наши контакты. Нечасты были встречи с Петром Авеном, еще реже стали с Федотовым. Я почти перестал бывать и на антикварных салонах в ЦДХ – не тянуло на «ярмарку тщеславия», из кризиса антиквары не делали никаких выводов.

В октябре вернулась Марина из США, и я облегченно вздохнул – жизнь вроде бы налаживалась. Она привезла много подарков, впечатлений о путешествиях по атлантическому побережью, городах Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Санта-Монике, а главное, о внучке Верочке и рыжем любимце Захаре.

В это же время открылась в Новом Манеже выставка коллекции Анатолия Беккермана, известного коллекционера и дилера, ныне живущего в США. Интересно было наблюдать за собравшейся публикой, угодливо и заискивающе глядящей на владельца коллекции – ну надо же, прямо из США. Хвалебная речь Швыдкого состояла из ряда банальностей и славословий. Коллекция была неплохая, типичная для «отъехавших» – эмигранты в Америке, «парижская школа», известные имена: Бурлюк, Малявин, Анисфельд. Шедевров и открытий не было.