Воспоминания

Выставка В. Верещагина, открывшаяся в Третьяковке на Крымской набережной в марте, ставила много вопросов о жизни и смерти, да и гибель художника казалась кем-то предрешенной. Не было бы «Петропавловска», было бы что-то еще менее драматичное. Этнография, так завораживающая зрителя в его работах, все эти дальние восточные страны мне всегда казались для него не сюжетами экзотики, а желанием насмотреться, наслушаться, надышаться, пока Бог время дал. Даже те, кто его недолюбливал за саморекламу и себялюбие, «рвачество», знающего цену своему творчеству и неуступчивому в его оценке, отмечали, как, скажем, А. Боголюбов, его храбрость и отвагу. «Громада» – отзывался о Верещагине Боголюбов. Мне же было интересно и другое, в частности, почему его тщательно прорисованные, сверхточные наблюдения, перенасыщающие картины, почему-то напоминали приемы художников другого, XX века, мастеров и изобретателей поп-арта Уорхола и Лихтенштейна. Может быть, это тогдашнее «массмедиа», где нечто подразумеваемое, малодостоверное вырастает из абсолютно понятного, даже банального. Все эти «наклеенные» небеса в один раскат цвета, абсолютно неживые, знак небес, коллажная врезка отдельных деталей, как в пустоту декораций. Да и набор эмоций: ужас, страх, гибель, победа. Почему Верещагина почитал мистик-авангардист П. Филонов, которого до сих пор не понимает не только зарубежная, но и отечественная публика? Только ли за «сделанность», которой, кстати, в русском искусстве почти нет аналогов? Не все просто в этих передвижниках: Крамском, Куинджи, да и Репине, и в «святых шестидесятых», и в последующее время.

Уже давно мы задумали показать свою часть коллекции «шестидесятников» в Саратовском музее. Предлагали мне для этого как выставочный зал мемориальный дом П. В. Кузнецова, что мне было по нраву. Для того чтобы «обкатать» идею, я согласился устроить выставку того же содержания в галерее Ольги Альперт на Красноказарменной улице. Это позволило и вспомнить о многих работах из запасника, которые я годами не экспонировал, а о некоторых и забыл. Это была бы как встреча со «старыми друзьями», заодно и отбор работ для выставки.

Она состоялась в начале следующего года, в январе, скажу о ней позднее. А вот отбирал для нее работы, вспоминал связанные с ними эпизоды. Скажем, мой январский портрет от Толички Зверева. Было это в мастерской Немухина, почти трезвый Зверев предложил «увековечить» за «трюльник» (три рубля). Почему бы и нет? С гордостью – а он уважал свое творчество даже в малейших его проявлениях, «мастерюга», хотя и расшвыривал работы почем зря, часто задарма, – он в конце двадцатиминутного процесса вручил мне «нетленку». Я не сумел сдержать свое недовольство, ну не похож ведь. «Старик, – глубокомысленно изрек Зверев, – через двадцать лет ты будешь на него похож». Не стал ни через двадцать, ни через тридцать и далее лет. Или вот совместная работа Васьки-фонарщика (Ситникова) и Володи Петрова-Гладкого «Отпустите Васю на Луну». Ситников на ней лезет на фонарный столб, воя на Луну, – похож донельзя. Увидел я ее вариант в семидесятые годы на квартирной выставке у Сычева и Хмелёвой, у Рождественского бульвара. Удивила, понравилась, но показалось дорого – четыреста рублей. Отказался. Через десятилетия я встретил ее на аукционе в Лондоне. Стоила то ли тридцать, то ли сорок тысяч, уже фунтов. Отказался. По приезде сообщил всю эту историю Петрову-Гладкому с огорчением. «Да бросьте, Валерий, расстраиваться, – сказал Володя, – это же я писал, Ситников только наметил и прошелся в конце. Хотите, повтор напишу». Не обсуждая окончательно цены, я согласился. Обошлась в девять тысяч долларов, но уговор дороже денег.

А вот мои «любимцы»: Немухин, Свешников, Краснопевцев, Шварцман, Вейсберг, Калинин, конечно, и Оскар Рабин. Первую его работу, еще до знакомства с ним, я купил у его «рамщика» за сто рублей. «Лондон. Таганка». Оскар тогда мечтал – а был 1965 год – о выставке в Лондоне. Она и состоялась в галерее «Гросвенор», ставшей одной из первых выставлять русских «непризнанных». В Лондон Оскара, естественно, не пустили, тогда недавно ведь прозвучал разгром Манежной выставки тридцатилетия МОСХа – три года не прошло. Но что значит провидение. В 1992 году, ровно через тридцать лет, там же, в Манеже, была открыта выставка из трех коллекций. Евгения Нутовича, Андрея Еремина и нашей. Нонконформисты, уже заслуженные мэтры, «висели» там же, где Хрущев их охаивал. А во второй половине девяностых я, уже лондонский старожил, получил двадцать девять работ Рабина, оставшиеся от выставки в «Гросвенор». Оставил себе только одну. Лучшую – «Лианозово». Остальные разошлись, некоторые в Третьяковке – от Немухина. Есть и в Русском музее, и в коллекциях Нортона Доджа и Людвига. Не от меня уже.