Воспоминания

Напоследок скажу и о своей «кинетической» работе, тоже вошедшей впоследствии в выставку. Сделал – а именно так и было принято говорить, а не написал – эту «работку» я перед выставкой кинетистов в 1964 году в Марьиной Роще, потом переписывал. Участником выставки не стал – в октябре забрали в армию, где пробыл недолго, но от участия в кинетическом братстве отказался навсегда, хотя от застолья с ними не отказывался еще долго. Я стал профессиональным и впоследствии очень успешным оформителем книги, рекламы и, прежде всего, конвертов грампластинок – «доходней оно и прелестней» (Маяковский) и тем заслужил известность, участие в шестнадцати выставках Горкома графиков, а главное, со средствами, и немалыми, для собирания коллекции. Из всех изготовленных кинетических опусов остался в темпере один. Не жалею, не мое это дело.

Год между тем двигался быстро, выставки, стихи, лекции. Иногда все в совмещении. Бывало по шестьдесят-восемьдесят человек, книги расходились – «халява, плиз». Тоненькие, по пятьдесят стихов в каждой, из «Белой серии», с рисунками на обложках авангардистов десятых годов в основном, да и в кармане держать удобно. Словом, расходились, хоть частично освобождая галерею и квартиру.

Для меня всегда поздняя осень и ранняя весна были трудным временем. Спад настроений, усталость настигли и в этом году. Апрель выкачивал силы. Низкое давление, слабость. Несмотря на это, ходил на занятия футболом с Арсением, ему нравилось, выкладывался. Иногда забирал Ксению из школы. Не то чтобы «добрый дедушка», но хоть что-то для внуков. Марина с другими внуками путешествовала по Калифорнии. Ранняя Пасха восьмого апреля праздновалась – редкий случай – и с Костей и Ксюхой, и с Игорем и Настей – навезли еды, вкусной, пасхальной. Телефон звонил не переставая. Хорошее настроение не покидало и наутро – шел насыщенный неизвестными мне сведениями фильм о Федоре Осиповиче Шехтеле, лучшем русском архитекторе начала XX века. Вспомнилось длительное знакомство с вдовой его сына Льва Федоровича Жегина (Шехтеля), ее комната в общей квартире, буквально завешанная работами мужа, его друзей-«маковчан», в особенности Чекрыгина, и даже Ларионова и Гончаровой (пастели). Варвара Тихоновна редко что-то рассказывала и даже в семидесятые годы была ко всему насторожена, чего-то опасалась, хотя отличалась мужеством и неимоверным «монашеским» смирением, с которым она переносила в последние годы тяжелую болезнь.

Может быть, благодаря наследию Жегина, его учеников по группе «Путь живописи» и книге Николая Ивановича Харджиева о русском авангарде во мне укрепилась мысль о ведущей роли в его становлении и развитии Михаила Ларионова. Дальнейшие открытия, статьи Пунина, Сарабьянова, Поспелова, а затем и монографии лишь подтвердили мои предпочтения. Воспитанный все-таки на западном искусстве, работах из Эрмитажа и ГМИИ, особенно внимательно относясь к периоду второй половины XIX – начала XX века, в конце шестидесятых – начале семидесятых годов и позднее я все более втягивался в проблематику отечественного. И диплом, и не защищенная, но опубликованная диссертация, и десятки статей, и коллекционерские «страсти» свидетельствовали об этом. В целом над «приобретательской» доминировала все-таки «изобретательская» составляющая моей жизни. Это не всегда понимали как мои так называемые коллеги-партнеры, так, к сожалению, и близкие друзья, и домашние. Это рождало ряд конфликтов, мое неприятие психологии галерейщиков и антикваров, необходимость что-то все разъяснять «своим».

Я не считаю, что был лучше дилеров, галерейщиков, антикваров, просто чем-то был другим, а в своей области искусства первой трети XX века и искусстве «шестидесятников», видимо, и разбирался лучше многих. Вынужденный все-таки существовать в навязанной мне среде, пользуясь в ней мощным авторитетом «своего», да еще и одного из опытнейших, я ее не просто недолюбливал, а старался пренебрегать. И многие это чувствовали, считая меня кто высокомерным, кто наделенным какой-то особой властью, оттого и масса «апокрифов» и небылиц.

Особенное возражение вызывала моя «фронда» у наших «переселенцев», эмигрантов уж не знаю какой волны. Беспринципные, деклассированные, лишенные и профессии и специальности, готовые на любой неблаговидный поступок ради заработка, униженные и высокомерные в зависимости от количества денег на банковском счету, они и составляли наиболее пеструю и вызывающую прослойку среди дилеров и коллекционеров русского искусства. Расставшись с квартирой в Лондоне, утратив необходимость общения с ними за рубежом, я вздохнул свободнее. Не видеть, не слышать, не вспоминать эту шпану. Перечислять не буду. Имя им легион.