Воспоминания

Что описывать этот «колосс», сотни тысяч раз прославленный и, безусловно, самый торжественный и блистательный город в Российской империи. Отмечу только совершенно новое впечатление от экспозиции импрессионистов в помещении Генштаба – куда там пушкинскому ГМИИ, хотя это для меня «альма-матер». Ошеломляющие залы Матисса и Пикассо. В Эрмитаже Рогир ван дер Вейден, Рембрандт, великие итальянцы – Эль Греко, Гойя, Веласкес – трепещи, Москва, кланяйтесь другие музеи.

Второе яркое впечатление – Мойка, последнее пристанище Пушкина. Никогда не был. Слов нет, есть стих, там, во дворе, под сиренью написанный. Кронштадт, державный морской собор, золото и серебро, Петров-Водкин. Ораниенбаум – целостность ансамбля, оказался «не по зубам» интервентам, хотя и внутри восстановлен частично. Петергоф, сияет лицом просветленным, в парке танцевать хочется до ночи. А что мимо Стрельны и Константиновского дворца – да бог бы с ними. К самодержцам и прошлого и настоящего почтения у меня нет, за державу обидно. Утешались в Русском музее. Врубель, Филонов, Гончарова, Ларионов – любимейший. Тридцатые годы пугают. В саду музея черемуха в соцветьях, листья деревьев растут на глазах. Вспомнил съемку фильма о Крамском – другое сейчас настроение. Стихов написал целый цикл, издал в двадцать седьмой книге.

В Москве черемуха была уже в полном цвете на инаугурацию Путина. Кортеж Медведева задержал нас на пятнадцать минут на Кутузовском, на даче собирали и вытаскивали летнюю мебель – начало сезона, начало простуд. Так оно и вышло. Пошел больной на выставку «голландцев» из частных собраний в ГМИИ. Тончайшие, «в одно прикосновение кисти» ранние жанры и «Автопортрет» Рембрандта – а было-то ему всего восемнадцать лет. Весь «цвет» голландской элиты: Терборх, Вермеер (не люблю), Хальс, Ян Стен, Остаде, Фабрициус – ярко, выпукло, порой нагло – заражают редко посещающим меня оптимизмом.

Были и мелкие радости. Внучка бывшего коменданта наших двух подъездов «привилегированного» дома на Кутузовском проспекте, 24, рядом с «брежневски-андро-повским», 26, позвонила и предложила мелкие работы А. Бенуа, М. Добужинского и К. Богаевского – последняя крупная, музейная. Все они когда-то достались ее деду из собрания Д. Российского – совершенно непостижимого коллекционера. Говорят, что он подписывал еще документы о смерти Ленина. Собирал от курительных трубок до драгоценных камней и шедевров живописи – российской и западноевропейской. Впрочем, об этом я писал. Богаевский украсил мою коллекцию через почти сорок пять лет с тех пор, как я его увидел.

По-прежнему мы навещали домик Малевича в Немчиновке – три (?) захоронения, памятный знак, дубок недалеко от него, где якобы достоверно захоронен прах великого супрематиста, дубовая роща, где должен быть парк его имени. И воспоминания, рассказы, правдивые и апокрифы. Как с жизнью Казимира Севериновича, так и со смертью происходила всяческая чертовщина, но в роще пели соловьи, играла в волейбол праздная публика, веселилось широкое застолье. Жизнь брала свое, а я вспоминал свои встречи с Уной Казимировной, дочерью мастера, ее вечно испуганное лицо, тихие интонации, немногословность. Наша дружба длилась до 1988 года, когда осенью она отошла в мир иной от неизлечимой болезни. Если бы я написал книгу о моих встречах с близкими и родственниками художников, их женами, дочерьми и сыновьями, как я это сделал в книге «Коллекционеры» по отношению к моим товарищам по «обмено-обману» (термин мой), то была бы особая книга нетрадиционной истории, и не только искусства.

Книга моя «Коллекционеры» расходилась легко, из трехсот экземпляров осталось не более тридцати, я задумывался о переиздании в удвоенном тираже. Все комплименты, имеющие к ней отношение, не помешали «музейщикам» стараться не замечать ее. Третьяковка настойчиво попросила выделить ей для продажи десять экземпляров по 1100 рублей. Пришлось отказать, так как пробная продажа обозначена была в четыре с половиной тысячи, что было явно завышено. На подобное надувательство и меня и читателя я не согласился.

В конце лета мне стали звонить из Лондона по грядущей «русской неделе», присылать каталоги, в том числе и «Сотбис» – впервые после конфликта по работе Гудиашвили, когда три года я с ними дела не имел. Отпраздновав Троицу и отстояв литургию, где запах ладана, горящих свечей, цветов и березовой свежей листвы кружил голову, я все-таки решил поехать в Лондон. Зачем – было неясно. Перед отъездом в Музее русского импрессионизма открылась выставка ранних работ авангардистов начала XX века. Хитом стала наша «Прогулка» Ларионова – открывала экспозицию, красовалась на обложке в сложном развороте. «Патриарх» задавал тон.