Воспоминания Горация

Но, как мы уже говорили, Катон на все смотрел с иной точки зрения, нежели другие, и все делал иначе, чем все. Он потребовал выдать Цезаря германцам за то, что он напал на народ, с которым был заключен мир. Ну а когда Цезаря выдадут германцам, они вправе будут сделать с ним все, что им заблагорассудится.

Предложение Катона было отвергнуто, однако Цезарь, находясь в глубине Галлии, сознавал, какие чувства тот к нему питает.

Ну а теперь посмотрим, как Цезарь оправдывал восторженное отношение к нему народа. Посмотрим, что он делал, пока Цицерон ораторствовал, Клодий будоражил, Анний Милон убивал, Помпей усмирял, любил, устраивал игры и терял свою жену, а Красс шел к тому, что его оказалось возможно разгромить, убить и лишить головы.

Девять лет Цезаря не было в Риме.

За эти девять лет он из тридцатидевятилетнего возраста перешел в возраст сорока восьми лет, из молодости — в зрелость, как считают римляне; из лет безумств — в лета честолюбивых помыслов.

За эти девять лет он сотворил чудеса.

Он взял штурмом восемьсот городов, покорил триста разных племен, сражался с тремя миллионами врагов, один миллион из них истребил, один миллион взял в плен и один миллион обратил в бегство.

И все это он сделал, имея под своим командованием всего лишь пятьдесят тысяч солдат.

Но какая это была армия! Цезарь слепил, сформировал и устроил ее собственными руками, вникая в мельчайшие подробности; армию, способную опрокидывать, подобно слону, прыгать, подобно льву, и проскальзывать, подобно змее, — и все это по одному приказу, по одному слову, по одному знаку Цезаря.

Дело в том, что Цезарь не только полководец этой армии и ее повелитель, но и ее отец.

Непреклонный в отношении двух проступков — измены и бунта, он терпим в отношении всех прочих провинностей. Во всех других армиях за страх карают: в войске, поддавшемся страху, казнят каждого десятого.

«Да, — говорит Цезарь, — сегодня какой-то легион отступил, обратился в бегство, но он будет отважен в другой день, ведь и у самых храбрых случаются минуты малодушия».

После победы все позволено, все пожаловано, все даровано солдатам Цезаря.

Он позволяет им отдых, роскошь, удовольствия, он жалует им украшенное золотом и серебром оружие, он дарит им благовония и рабов.

«Солдаты Цезаря умеют побеждать, даже благоухая ароматами», — говорит он.

Но ему надо, чтобы эта армия всегда была наготове; чтобы она пробуждалась, едва поспав; чтобы она выступала в поход, едва отдохнув; чтобы она шла, не зная, куда идет; чтобы она останавливалась, не интересуясь, куда попала; чтобы она сражалась, не зная, кто ее противник.

Не имея явного повода остановиться, Цезарь останавливается; не имея явного повода уйти, Цезарь уходит.

Все причины и поводы заключены в нем самом, и об этих причинах и поводах Цезарь никому не должен отчитываться, даже если речь идет о жизни тех, у кого он жизнь отнимает.

Внезапно он уходит вместе с каким-нибудь легионом, исчезает вместе с какой-нибудь центурией, указав перед этим армии, по какому пути ей следовать. Что с ним стало? Куда он отправился? Когда вернется? Никто этого не знает.

Уходя, он словно вдыхает частицу собственной души в каждого из своих солдат; эта частица живет в них, воодушевляет их, толкает их вперед, руководит ими.

Однако в минуту опасности, в решительный час, когда все будут спрашивать: «Но где же Цезарь?», Цезарь появится и скажет: «Вот он я!» И все это знают.

И потому эти солдаты, которые с любым другим полководцем были бы обычными людьми, с ним становятся героями; они любят его, ибо чувствуют, что любимы им. Он не называет их солдатами, как Сулла, не называет их гражданами, как Помпей. Он называет их соратниками.

И потому каждый из них больше не солдат Рима, не гражданин Республики; каждый из них — соратник Цезаря.

Его называют неженкой, слабаком, эпилептиком.

Спросите об этом его солдат.

Да, он всегда возит с собой пурпурные шатры, деревянные мозаичные полы, золотую и серебряную утварь.

Но на глазах у всех он рвет на части эти пурпурные шатры, чтобы сделать из них одеяла для солдат; сжигает эти мозаичные полы, чтобы устроить костер для солдат; плавит эту золотую и серебряную утварь, чтобы заплатить им жалованье.

Да, все видят, что его носят в дорожных носилках, словно женщину, и рабы обмахивают его опахалами, если стоит жара, и накрывают мехами, если стоит холод.

Но если случается надобность, он проделывает по сто миль в день верхом, в повозке, даже пешком; с непокрытой головой, под палящим солнцем, он шагает в их рядах и своим щитом и грудью расталкивает перед собой снега Оверни.

Он эпилептик.

Это его бог, который овладевает им, с которым он борется, против которого сражается, пусть даже в конечном счете терпит поражение и падает на землю.

К тому же, когда дело касается врага, разве он неженка, разве он страдает от жары или холода, разве он эпилептик? Нет, он сражается верхом или пешим, в зависимости от того, как его застает бой, и, по обстоятельствам, в латах или без них.