Воспоминания Горация

Катон, совершенно не ведавший, кто такой этот прославленный господин Деметрий, признался в своем неведении.

— Как, ты не знаешь, кто такой господин Деметрий?! — в крайнем удивлении воскликнул человек с посохом. — Да это же вольноотпущенник Помпея Великого!

Катон нагнул голову и двинулся дальше.

Таковы были оскорбления, которым Катон, выказывая подобное смирение, подвергал величие римского народа в лице его представителя.

Все знают, какую шумиху поднял Катон вокруг своего горя, когда умер его брат Цепион. Катон находился в Фессалонике, когда ему стало известно, что его брат Цепион тяжело заболел в Эносе. Несмотря на страшную бурю, бушевавшую в море, Катон погрузился на небольшое судно и, с везением, равным везению Цезаря, хотя на сей раз судно везло не удачу, а беду, раз двадцать едва не погибнув в пучине, прибыл в Энос в ту самую минуту, когда его брат скончался.

Отдадим Катону справедливость, заметив, что философ тут же исчез, уступив место безутешному брату.

При всей своей скупости он в связи с похоронами брата пошел на такие огромные расходы, что можно было подумать, будто речь идет об останках не простого республиканского сановника, а какого-нибудь азиатского царя. Он сжег на погребальном костре драгоценные ткани, сплошь шитые золотом, и воздвиг ему на городской площади в Эносе памятник из фасосского мрамора, обошедшийся в восемь талантов.[58]

И как только человек, столь скромный в отношении себя, решился ради похорон брата, не занимавшего никакой значительной государственной должности, на такую шумиху и на такие издержки?

Правда, Цезарь уверял в своем «Антикатоне», что Катон просеял через решето прах своего брата, чтобы извлечь оттуда золото, которое в огне выплавилось из драгоценных тканей.

Получив должность квестора, Катон с таким неслыханным ожесточением преследовал мздоимцев, что и самые добропорядочные граждане сочли, будто в своей непреклонной суровости он зашел чересчур далеко.

Действуя таким образом, он не только заставил вернуть все деньги, какие были должны Республике граждане, но и выплатил все то, что сама Республика была должна им; этим он задел интересы всех тех, кто жил за счет подобных злоупотреблений, настолько повсеместных, что их привыкли воспринимать как неизбежные, и нажил себе множество врагов.

Он осмелился на большее, он осмелился напасть на сулланских головорезов и грабителей, и произошло это после пятнадцати или двадцати лет полной безнаказанности, в которой те пребывали, ведь к тому времени все было забыто, даже источник богатства этих людей; они вновь стали такими же гражданами, как все прочие; никто уже не произносил шепотом их имена, никто не показывал на них пальцем, и если они и не пользовались уважением, то, по крайней мере, были спокойны за себя.

Катон вызывал их одного за другим в суд и, точно так же, как из пиявок выдавливают кровь, которую они высосали, выдавливал из этих душегубов постыдное золото, которое они вытащили из клоак гражданской войны.

Все это свидетельствовало о его добропорядочности, но той суровой и мрачной добропорядочности, которая никому в Риме не была по вкусу.

В итоге Катон мог быть высоко ценим, но не был любим.

Так вот, Катон, с присущей ему неусыпной тревогой за общественное благо, с определенным беспокойством, как мы сказали выше, наблюдал за тем, как возрастает не только слава Цезаря, но и его популярность.

Впрочем, его ненависть к Цезарю имела давнюю историю.

Началась она со времени заговора Катилины.

Цезарь, как известно, состоял в этом заговоре.

В нем состояли все щеголи, все распутники, вся разорившаяся знать, все красавчики в пурпурных туниках, все, кто играет, пьет и увяз в долгах.

В нем состоял и народ, умиравший от голода.

Так что случившееся тогда напрасно назвали заговором; это был не заговор, это была война.

Война бедняка против богача. Император Август называл ее классовой войной.

Против Катилины и его сообщников выступали земельные собственники, ростовщики, барышники, финансисты, всадники, да и почти все любители наживы.

Они привели Цицерона, «нового человека», сына то ли сукновала, то ли, по словам других, огородника, на консульскую должность, однако поставили ему условие.

Условие это состояло в том, что он должен раздавить Катилину.

С первой же речи Цицерона в сенате Катилина понял, что его ожидает.

За спиной Цицерона стоял весь сенат.

— Ах так! — воскликнул Катилина. — Вы разжигаете против меня пожар?! Что ж, я погашу его кровью и развалинами.

Уже на другой день Цицерон огласил составленное по всей форме обвинение. Адвокат умел коротко и ясно излагать уголовные дела:

«Заявив о развалинах и крови, Катилина во всем признался.

Лентул, его сообщник, должен поджечь Рим;

Цетег, его сообщник, должен перерезать сенат;

кто-то, чье имя не называют, предоставит своих гладиаторов;

Все они готовы и ждут лишь сигнала».