Воспоминания Горация

Цезарю в то время было полных пятьдесят лет; он был высок и худощав, но отличался чрезвычайно крепким телосложением; цвет лица его, благодаря белизне и тонкости кожи, был как у женщины; у него были великолепные глаза, в которых читались пристальность и глубина орлиного взгляда, прямой и выразительный нос и резко очерченная нижняя челюсть, присущая хищникам и завоевателям. Говорили, что у него проглядывала проплешина на макушке, но я не мог в этом удостовериться, поскольку голова его была покрыта легким шлемом без всякого плюмажа. Облачен он был в белую тунику с золотой бахромой и пурпурный плащ, а на боку у него висел короткий меч.

Без всякой надменности, но и без угодливости он подавал руку всем подряд, но многие не осмеливались домогаться этой милости и довольствовались тем, что касались его туники или целовали его плащ.

От того места, где он вышел из своего дома, и вплоть до входа в сенат вся Священная дорога была устлана лавровыми ветвями, и нигде, ручаюсь, нога его не коснулась мостового камня.

Крик «Да здравствует Цезарь!» вырывался из всех уст, и, возможно, я тоже поддался бы этому воодушевлению, если бы не ощущал, что рука отца дрожит от гнева.

Цезарь явился в сенат, держась с той же простотой, какую на глазах у меня он выказывал по пути туда. У него не было повадок диктатора, но и просителем он не выглядел.

У него был вид человека, уверенного в своем праве.

Его речь не была ни самовосхвалением, ни самооправданием. Он просто-напросто изложил факты, напомнил, что никогда не стремился ни к какой должности, доступ к которой не был бы открыт для любого римского гражданина, и выждал время, предписанное законами, чтобы вновь домогаться должности консула. Он напомнил все то, что было предпринято им, дабы примириться с Помпеем; указал на различие в своем образе действий и поведении его врагов; подтвердил, что гражданам, каких бы взглядов они ни придерживались, не следует опасаться каких бы то ни было гонений с его стороны; попросил сенат вместе с ним заботиться о Республике, но добавил, что в случае, если сенат откажет ему в содействии, он возьмет всю заботу о Республике на себя одного, и, улыбнувшись, заметил, что ему будет проще обойтись без сената, чем сенату без него.

Затем он вернулся к себе домой, сопровождаемый таким же ликованием, с каким его встречали на выходе оттуда.

Но, как уже было сказано, Цезарь вернулся в Рим вовсе не для того, чтобы остаться там: Цезарь намеревался напасть на Помпея в Испании.

Испания, напомним, была отдана в управление Помпею при учреждении триумвирата, в то самое время, когда Цезарь получил Галлию, а Красс — Сирию.

Испания была любимой провинцией Помпея; именно там находились его лучшие легаты: Афраний, Петрей и Теренций Варрон.

Цезарь нуждался в деньгах; и тут ему пришла в голову та же мысль, что и консулу Лентулу: взять их из государственной сокровищницы, то есть из храма Сатурна.

Однако его непостижимое мягкосердечие принесло свои плоды: многие убедили себя, что причиной его милосердия является страх, и эта убежденность придала им смелости оказывать ему противодействие.

В итоге у дверей храма Сатурна он обнаружил трибуна Метелла, который заявил ему, что к находившемуся там золоту прикасаться нельзя.

— И почему же? — спросил Цезарь.

— Это запрещают законы, — ответил Метелл.

— Трибун, — произнес Цезарь, пожимая плечами, — тебе следовало бы знать, что время, когда действует оружие, отлично от времени, когда действуют законы.

Затем, поскольку Метелл не сдавался, он добавил:

— Берегись, ибо мне проще убить тебя, чем сказать тебе, что я это сделаю.

Метелл пропустил его. Цезарь вошел в храм Сатурна и обнаружил сокровищницу открытой, но не тронутой.

Он взял оттуда три тысячи фунтов золота.

И потому, когда позднее Цезаря упрекнули во взломе дверей сокровищницы, он ответил:

— Клянусь Юпитером, мне не было нужды их взламывать: консул Лентул так боялся меня, что оставил их открытыми!

Между тем Цезарь сожалел, что рядом с ним нет Цицерона.

Как видим, все хотели иметь подле себя Цицерона; Помпей тянул его в свою сторону, а Цезарь — в свою.

И поскольку, по мнению Евклида, две равные силы уравновешивают друг друга, Цицерон не присоединился ни к Цезарю, ни к Помпею.

Он остался в Кумах.

Цезарь счел, что обстоятельством, мешающим Цицерону принять решение в его пользу, служит присутствие Марка Антония в его окружении. Марк Антоний, напомним, был пасынком Лентула, по приказу Цицерона удавленного во время заговора Катилины, и мужем Фульвии, вдовы Клодия, убитого Аннием Милоном.

Антоний, чье сердце было незлопамятным, взял перо и написал Цицерону: