Воспоминания Горация

Рассказывают, и, насколько я помню, это подтверждал прославленный Азиний Поллион, сопровождавший в тот момент завоевателя Галлии, так вот, повторяю, рассказывают, что на берегу этой речки Цезарь остановился, одолеваемый раздумьями.

И в самом деле, путь ему преграждали не римские легионы, а множество тревожных мыслей, число которых никто не мог бы назвать.

Он подозвал своих друзей и, опустив руку на плечо Азиния Поллиона, оказавшегося ближе всех к нему, произнес:

— Друзья, настал час либо остаться по эту сторону Рубикона, на горе мне, либо перейти его, на горе всем.

И, проявляя поразительную ясность ума, он изобразил им, что случится, если он останется по эту сторону Рубикона, и что случится, если он перейдет через него.

Тем самым он открыто, словно человек, имеющий право заранее требовать отчета у будущего, спрашивал у грядущих поколений, какой приговор они вынесут ему.

И тут некое чудо, то ли заранее подготовленное, то ли произошедшее по воле случая, положило конец его сомнениям.

В ту минуту, когда, видя, что его друзья пребывают в молчании и растерянности, не в силах ответить на столь серьезный вопрос, он обратился к солдатам, говоря им: «Соратники, есть еще время, мы можем повернуть назад; но если мы перейдем эту реку, то остальное будет решать оружие!», — в ту минуту, повторяю, на берегу реки внезапно показался огромного роста пастух, играющий на флейте.

Изумленные солдаты окружили великана. Среди этих солдат был трубач.

Не говоря ему ни слова, таинственный человек выхватил у него из рук трубу, поднес ее к губам и бросился в реку, трубя во всю мочь.

— Вперед! — воскликнул Цезарь. — Туда, куда призывает нас глас богов и людская несправедливость!

И добавил по-гречески:

— Да будет брошен жребий! (Άνερρίφθω κύβος!)

Я долго проглядывал «Записки» Цезаря, желая увидеть, как он сам описывает эту грандиозную сцену. Однако Цезарь даже не упоминает Рубикон.

Но то, что я рассказываю здесь, стало известно мне от очевидцев, которые при дворе императора и за его столом не раз повторяли эту фразу, столь важную в жизни его дяди.

Впрочем, нам в Риме все эти события представляли в ложном свете. Отец и Орбилий были помпеянцами, и потому я был воспитан скорее в ненависти к Цезарю, чем в страхе перед ним; это и объясняет мои связи с его убийцами, мою дружбу с Мессалой, Катоном-сыном и Цицероном-сыном.

Мне понадобилось стать взрослым человеком и обрести способность выносить оценки самостоятельно, чтобы научиться отличать не то что бы справедливое от несправедливого, но хорошее от плохого.

Но главное, для этого мне понадобилось вкусить тот глубочайший покой, который августейший император даровал всему миру и который столь счастливо пришел на смену временам убийств, проскрипций и смут, ознаменовавших различные периоды гражданских войн.

Да простят мне это короткое отступление; полагаю, оно было необходимо, чтобы объяснить две противоположные грани моей жизни. Впрочем, как станет видно из дальнейшего, это не я пришел к императору Августу, это император Август пришел ко мне.

Вернемся, однако, к Цезарю, который выступил против всего мира, имея пять тысяч пехотинцев и триста конников.

На другой день, еще до рассвета, он завладел Аримином.

Новость эта долетела до Рима, словно на орлиных крыльях.

Цезарь перешел Рубикон, Цезарь захватил Аримин, Цезарь идет на Рим!

Подобный страшный крик столько раз раздавался во времена гражданских войн:

Марий идет на Рим!

Сулла идет на Рим!

И что означал этот крик? Он означал проскрипционные списки, развешанные на всех стенах; смерть, входящую в каждый дом; кровь, льющуюся по всем улицам.

Почему вдруг в этот раз все должно быть не так, как было тогда?

Разве Цезаря оскорбили меньше, чем в свое время оскорбили Мария и Суллу?

Напротив, Цезаря высмеивали, чернили и позорили так, как никого другого.

И потому Рим был охвачен невиданным страхом. Все, кто жил вдоль дороги, по которой должен был проследовать Цезарь, бросились вон из своих домов; столбовые дороги были заполнены перепуганными беглецами; потерявшие голову мужчины и женщины волокли за собой детей; одни ехали в повозках, увозя с собой самое ценное из своего имущества, другие двигались верхом или пешком, помышляя лишь о собственном спасении, и все кричали:

— Следом за нами идет Цезарь! Цезарь уже близко! Цезарь уже здесь!

И в самом деле, кто мог предугадать, что Цезарь будет милосерден?

И потому все эти беглецы — кто по столбовым дорогам, кто по проселкам, а кто и полем — устремились к Риму.

Ради чего они бросились в Рим? Чтобы отыскать человека, способного служить противовесом Цезарю: Помпея.

К несчастью, всеобщее безумие коснулось и Помпея; сенат свалил на него всю вину.

— Это ты, — заявил ему Катон, — возвеличил Цезаря во вред себе самому и во вред Республике.

— Почему, — спросил у него Цицерон, — ты отверг предложения, которые делал тебе Цезарь?

— Где же твои солдаты, Помпей? — спросил его Фавоний, столкнувшись с ним на Форуме.

— Ты прекрасно видишь, что у меня их нет, — в полной растерянности ответил Помпей.