Воспоминания Горация

— Ну, так топни ногой; ведь ты говорил, что стоит тебе топнуть ногой о землю, и из нее выйдут целые легионы.

И в самом деле, Помпей чувствовал, что народ весь целиком переходит к Цезарю; казалось, сама земля уходила у него из-под ног, оставляя ему лишь возможность бегства.

Видя, что Помпей отчаялся в своей удаче, сенат, до этой минуты надеявшийся лишь на него, бросил клич: «Спасайся кто может!»

При этом он объявил изменником всякого, кто не побежит вместе с ним.

Цицерон бежал, взяв с собой сына и оставив жену и дочь под защитой Долабеллы, своего зятя, который был другом и сторонником Цезаря.

Катон бежал, поклявшись, что не станет брить бороду, стричь волосы и возлагать на голову венок до тех пор, пока Цезарь не будет наказан, а Республика не окажется вне опасности.

Лабиен, легат Цезаря, столь хорошо известный по «Запискам» Цезаря, человек, ради которого Цезарь рисковал жизнью и который переметнулся от него к Помпею, тоже бежал.

Консул Лентул, ярый враг Цезаря, изгнавший из сената Марка Антония, Квинта Кассия и Куриона, забирал деньги из потайной сокровищницы, находившейся в храме Сатурна, как вдруг до него донеслись крики: «Цезарь идет! Цезарь вступает в Рим через Фламиниевы ворота!», — и Лентул бежал, причем так поспешно, что забыл запереть дверь храма.

Бежали все. Тот, кто с высоты птичьего полета увидел бы тогда Италию, мог бы подумать, что все это объятое страхом население бежит от пожара, наводнения или чумы.

Мне никогда не забыть того зрелища, какое являл собой Рим в те страшные дни; наверняка даже на борту судна, оставшегося без кормчего и отданного воле бушующего моря, можно было чувствовать себя в большей безопасности, чем в Риме, наполненном страхом и ужасом.

Отец какое-то время обдумывал, не бежать ли нам вместе со всеми, не броситься ли нам вслед за катившимся в сторону Брундизия людским потоком, которому предстояло пересечь море и остановиться лишь в Греции.

Если бы мы не продали наш дом в Венузии, то, разумеется, попытались бы обрести убежище в нашем старом Самнии. Отец все никак не мог принять решения, как вдруг стало известно, что Цезарь свернул с дороги на Рим, чтобы пуститься в погоню за Помпеем.

Он следовал вдоль берега Адриатического моря.

Затем пошли невероятные слухи, в которые невозможно было поверить.

Говорили, что он отослал вслед Лабиену, этому неблагодарному легату, этому неверному другу, его деньги и пожитки.

Говорили, что, когда брошенный против него отряд присоединился к нему, вместо того чтобы сражаться с ним, и выдал ему своего командира, Луция Пупия, он, вместо того чтобы предать Луция Пупия смерти, отпустил его, не причинив ему никакого вреда.

Говорили, что Домиций Агенобарб, его смертельный враг, обороняя Корфиний и в мыслях уже видя себя в руках Цезаря, попросил яду и принял его, настолько он был убежден, что Цезарь не помилует его, и, тем не менее, Цезарь сделал это.

Что же касается яда, то человек, которому было поручено приготовить его, дал Домицию, в расчете на великодушие Цезаря, безвредное питье.

Более того, говорили также, что Цезарь приказал вернуть Домицию сто шестьдесят тысяч золотых филиппусов, отданных им на хранение членам городского совета, хотя прекрасно знал, что деньги эти не принадлежат Домицию, а предназначены для выплаты жалованья солдатам, которые были посланы против него, Цезаря.

Наконец, по Риму ходила копия письма, которое Цезарь написал Цицерону и которое было вручено ему Бальбом.

Вот в каких выражениях было составлено это письмо, явно достоверное:

«Император Цезарь шлет привет императору Цицерону!

Ты правильно предрекаешь насчет меня (ведь ты меня хорошо знаешь), что я ни от чего так не далек, как от жестокости. И я не только получаю большое наслаждение именно от этого, но и ликую от радости, что ты одобряешь мое поведение, при этом меня не волнует, что те, которые мной отпущены, говорят, уехали, чтобы снова пойти на меня войной. Ведь я хочу лишь того, чтобы я был верен себе, а те — себе.

Пожалуйста, будь при мне близ Рима, чтобы я во всем пользовался твоими советами и средствами, как я привык. Знай, что приятнее твоего Долабеллы для меня нет никого; даже за это я буду очень благодарен ему; ведь поступить иначе он не сможет — столь велика его доброта, таковы чувства, таково расположение ко мне».[59]