Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

От постановления к постановлению. В 1948 году было постановление по журналу «Огонек», в 1949-м — по журналу «Знамя» (там был вынесен приговор прекрасной и честной повести Э. Казакевича «Двое в степи»), в 1951-м — по «Крокодилу». Это только по журналам. И избиение отдельных книг и писателей, критиков.

То постановления и травля, то «очередное снижение цен», которое происходило аккуратно каждую весну. Этому все радовались, хотя снижались цены только на то, что не покупали и что продавалось лишь в больших городах…

Странной жизнью жил я тогда на Бородинской. С мамой и «теткой», втроем в одной комнате, к тому же проходной: через тамбур, отгороженный занавеской, к себе, в бывшую «мою» комнату входили соседи. Это были именно те люди, что, работая в блокаду в домоуправлении, присвоили нашу квартиру, а мы, благодарные и за единственную комнату, зла на них не держали. Хотя радости было мало, не говоря о том, что хозяин часто возвращался пьяным: из-за стены слышалось его виноватое мычание, звуки пощечин и истошный крик хозяйки: «Становись на колени и целуй ноги!»

Я мечтал только о собственном угле, об уединении. Комната, хоть и проходная, была просторной, и мне выделили перегородкой «кабинет», куда поставили старый и огромный письменный стол, все тот же, что до войны стоял у мамы в комнате, а раньше служил и деду, и отцу. Всю жизнь, сколько себя помню, я мечтал о кабинете и собственном письменном столе, письменном приборе из камня и бронзы и, разумеется, с бесчисленными причиндалами, стаканами для карандашей, лотком для ручек, перочисткой, пресс-папье и прочими восхитительно-взрослыми вещами. Как порадовала меня фраза в «Анне Карениной»: «…с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями…» Эстетика писания — от гусиного пера, песочницы до пишущей машинки, теперь уже и компьютера — была и остается для меня важнейшей частью профессионального, да и просто человеческого быта.

В ту же пору я поставил на старую мраморную досочку две грошовые пластмассовые чернильницы (не одну, а именно две, как и полагалось на всамделишных приборах), между ними миниатюрную модель вагонной буксы, когда-то, в какой-то, видимо, юбилей (11 мая 1911 года) преподнесенную моему деду (стоит на нынешнем столе рядом с ноутбуком!), и радовался «хорошо устроенным письменным принадлежностям». Была на столе еще старая простая латунная лампа с самодельным абажуром, какие-то случайные фигурки — все как у больших. А позднее чудом достались мне серая мраморная доска с бронзовой оленьей головой и двумя стеклянными чернильницами и спичечница из того же набора!

Иногда, потакая моим суетным вкусам, мама дарила мне к праздникам еще какие-нибудь бронзовые безделушки на стол: они тогда стоили совершенные гроши.

Посещали меня и вполне современные увлечения, лишенные всякой пассеистической романтики, вполне мальчишеские, но всепоглощающие страсти. Однажды я в школе влюбился в узкопленочный киноаппарат. С его помощью на уроках показывали учебные фильмы.

Я потерял голову. В комиссионном магазине увидел довоенный киноаппарат «Кинап». Стоил он подозрительно дешево, но для нас, естественно, дорого. Все же мы его купили, продав какие-то милые моему сердцу книжки, — ходили слухи, что напрокат можно будет получить и художественные фильмы.

У рояля на сцене Дворца пионеров. Фото Николая Янова. 1950

Но мы жили в СССР, и забыть об этом нам не дали. Даже купленный в комиссионке старый аппарат подлежал специальной регистрации. Видимо, предполагалось, что я буду показывать на нем контрреволюционные фильмы. В техотделе Ленкинопроката сказали, что аппарат перегревается и регистрировать его нельзя. Была специально приглашена мамина знакомая, любившая и умевшая скандалить в официальных местах и добиваться своего всегда и несмотря ни на что. После получасового скандала аппарат действительно зарегистрировали.

Конечно же, никаких художественных фильмов для «немых» аппаратов уже не было, и я довольствовался картинами о промысле китов и о Ниагарском водопаде. Аппарат постоянно портился и вскоре сломался навеки. Но какие технические страсти я пережил за эти несколько месяцев!

Ну и конечно же, часы! Мечта любого подростка, сладкая и почти невыполнимая!

Мне часы все же купили, несмотря на беспросветную нужду. О «настоящих», новых часах не могло быть и речи, но где-то у часовщика или перекупщика можно было раздобыть по дешевке так называемые штампованные или цилиндрические (без камней) часы. Такие я и получил. Ощущение сдвигаемого вверх левого рукава и собственного небрежного взгляда на старенький стертый циферблат приносило острое наслаждение. Но часы, увы, скоро и навсегда перестали ходить, чем привели меня в темное отчаяние, куда более сильное, чем радость недолгого обладания.