Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Странные это были вечера в мертвеющей квартире. Евгения Григорьевна жила почему-то на кухне, через которую был вход в пустую огромную гостиную, где стоял великолепный суховато-вычурный красного дерева гарнитур чистейшего стиля модерн, ни особого языка которого, ни просто изящества я не понимал и даже не угадывал тогда. И только в следующей комнате — широкая кровать (тоже, разумеется, красного дерева, но уже, кажется, павловского ампира), на которой проводила дни моя слабеющая с каждым месяцем прекрасная дама. В городе она почти не вставала, о том, чтобы выйти на улицу (лифта не было), не могло быть и речи, мечты о походе в театр отвергались ее матушкой с суеверным страхом.

Игрушечный, насквозь искусственный роман с умным «пажом» был ее единственной отрадой, единственным живым, не умозрительным, наверное, и скрыто-чувственным явлением, возможно, и спасением от леденящего страха.

А для меня — средоточием детских мечтаний, источником взросления, пищей для мыслей. И еще — провоцирующим началом для желания скорее, как можно скорее все прочесть и стать обладателем взрослых знаний. Наконец проснулся комплекс Мартина Идена: я стал читать все подряд.

В сущности, вся моя жизнь теперь протекала в двух параллельных, едва ли пересекающихся мирах. Я ходил в школу, боялся учителей, смотрел фильмы, читал книжки — все это было реальным, но не столь уж и важным. А вечерами, сделав уроки, торопился в этот оцепенелый, фантомный мир, где жила юная обреченная женщина, вел странные, взрослые и наивные разговоры, томился, грустил и был счастлив, мечтал и познавал по мере возможности если не настоящую жизнь, то хотя бы пути проникновения в иные ее тайны.

Конечно, я все более стал интересоваться медициной. Читал какие-то специальные книжки, чтобы иметь возможность опять-таки «коснуться до всего слегка». На уроках естествознания поражал учительницу научными терминами из медицинских учебников. Возмечтал стать доктором, а шедший в ту пору фильм о врачах Хейфица и Зархи «Во имя жизни» смотрел несколько раз с замиранием сердца. Тем более, там было и про любовь главного героя доктора Петрова (его играл молодой Владимир Хохряков) и актрисы Елены Кирилловны, мечтавшей сыграть Зою Космодемьянскую, темноволосой, с огромными глазами и волнующим голосом. Она потом мало снималась — красивая артистка Клавдия Лепанова, а я с замиранием сердца думал о ней почти год…

Вернувшись с дачи в Ленинград, я впервые по-настоящему услышал музыку. Оркестр в Малом оперном или в Мариинке оставался для меня просто торжественным сопровождением сценического нарядного действия. Военные песни, модные веселые или томные мелодии, итальянские серенады, песенки из кинофильмов — все это я слушал с удовольствием.

Но настал час, и, в соответствующем отроческом состоянии, в обществе моей прекрасной дамы, в сумерках, при не зажженном еще электричестве, услыхал я по радио Пятую симфонию Чайковского — третью часть, вальс. До этого симфоническая музыка тронула меня только однажды, когда с замиранием сердца и сладкой печалью я смотрел вышедший на экраны в 1947 году фильм «Глинка»: Чирков в заглавной роли и прелестная, забытая ныне актриса Людмила Липскерова (она мне тоже казалась красавицей!), игравшая Катеньку Керн, гуляли по Петербургу под звуки вальса-фантазии… Пятая симфония оказалась потрясением. Она явилась вовремя, во всем блеске своей светлой, пронзительной, не обремененной подлинным величием (разве понял бы я тогда Баха!) красоты. Не стану рассуждать о музыке, — вероятно, для настоящего знатока в симфониях Чайковского есть тьма непостижимых для меня достоинств, но достаточно скоро я к ним решительно охладел. Тогда же — мир изменился. И надо еще иметь в виду, что почти не было патефонов, а даже там, где они имелись, классическая музыка практически не воспроизводилась: на одну симфонию нужно было, кажется, полдюжины пластинок, да и звучали они плохо.

Стало вечным ожиданием радио. В тогдашнем моем состоянии все хорошо ложилось на встревоженную душу, даже пошловатая, но щемящая отроческое сердце эстрада, песенки, слова которых и вспоминать нынче странно:

Мы вдвоем. Поздний час.
Входит в комнату молчание,
Сколько лет все у нас
Длится первое свидание…
…………
Под луной облака,
Точно крылья лебединые,
И в руке спит рука,
Точно мы — судьба единая…

А может быть, в то вывернутое наизнанку время и такие слова были, казались, становились — живыми, теплыми, «романтическими».

При таких же примерно обстоятельствах я услышал впервые и «Трех сестер» — тех, настоящих, мхатовских. Спектакль с незабываемыми голосами великих мастеров: Еланская, Степанова, Тарасова, Станицын, Массальский. И этот военный оркестр последнего акта вдали, и ощущение несказанной значительности настоящей драматургии и настоящего театра. Что наша Александринка!